Что-то подобное происходит и с постмодерном. Он позволяет взглянуть на модерн a posteriori, а значит, он видит здесь нечто новое. Это общефилософское отступление, которое следует развить более подробно(1). Сейчас же перейдем к конкретной теме.
Сегодня в нашей дискуссии несколько раз звучала идея, что в России модернизация (что бы мы под этим ни понимали) шла своеобразно и оригинально.
Подразумевается «не так как везде или не так как надо». И при Петре реформы шли по-своему, и при Александра Втором по-своему, и уж совершенно очевидно, что в советскую эпоху модернизация России через марксизм шла далеко не так как на Западе. Оригинально в высшей степени. Несмотря на то, что марксизм это, конечно, западный проект, но это проект нонконформный, революционный, весьма специфический. А уж на русской почве этот и сам по себе, даже в рамках западного общества нонконформный и революционный модернизационный проект приобрел совершенно особые и уникальные (национальные) содержательные черты. Эта оригинальность не сводима просто к влиянию национального контекста, в ней воплотилась вся оригинальность смысловой нагрузки и логики русской истории. Марксистский период неотделимо и причудливо, вплелся в русскую историю, в самую ее сердцевину, но как, каким образом и до какой степени, и как это повлияло на сам контент марксизма — это предстоит более внимательно исследовать(2).
Здесь как-то само собой по ходу дела напрашивается следующее замечание. Если у нас модернизация на всех ее этапах и во всех ее вариациях была предельно оригинальной (с чем все согласны, хотя и по-разному это оценивают), а ее результаты столь же своеобразны и специфичны, то почему нечто подобное не может случиться с постмодернистическим, постиндустриальном обществом? Почему бы и переходу от модерна к постмодерну не быть в России совершенно особенным и нетипичным? Если модернизация по-русски давала результаты весьма специфические и была окрашена в национально-цивилизационные тона русского пути, почему бы и постмодерн, постиндустриальное общество не рассмотреть в этой же оригинальной перспективе? Если мы единодушно признаем, что модернизировались и индустриализировались мы особым образом, то почему «постиндустриализироваться» или «постмодернизироваться» мы должны также как все? В этом состоит фундаментальный порок самого изначального ориентира перестройки. Я не уверен, что модерн или постмодерн, равно и как и модернизация или построение постиндустриального общества являются универсальными вектора социально-политической истории. Но если даже и так, то почему бы, с объективным учетом прежних исторических особенностей -- еще в позднесоветском обществе и не дожидаясь обвала – не предложить самобытный сценарий российского, советского, если угодно, или постсоветского постмодерна, свой оригинальный вариант перехода к постиндустриальному обществу? Устойчивая идентичность России качественно аффектировала процессы новой политической истории, не только придавая логике развития некоторые национальные черты (это есть и в разных европейских странах), но и обращая ее ход в самые неожиданные стороны и с самыми серьезными последствиями.
Теперь перейдем к более конкретным вопросам – к оценке перестройки. Обычно перестройка осмысляется в дуальных категориях: неизбежнаслучайна, позитивнанегативна. Есть те, кто до сих пор убежден, что перестройка была неизбежна, другие, что случайна; одни оценивают ее как явление негативное, другие как позитивное. Как правило, те, кто видят ее как случайность (т.е. как нечто произвольное, как то, чего могло бы и не быть), воспринимают ее и ее результаты негативно. Здесь перестройка воспринимается как «заговор», «предательство», «спецоперация против СССР» и т.д. Те же, кто признают ее неизбежность, как неотвратимый этап модернизации советского общества, в целом воспринимают сам ее факт как нечто позитивное, и спорят лишь о том, какие были совершены ошибки и что пошло не по тому пути. Само же явление оценивается со знаком плюс.
Я предлагаю несколько иное видение, вытекающее из сущности евразийского подхода к парадигме отечественной истории. Я уверен, что перестройка была неизбежной, -- раз. А значит, ее нельзя свести только к «теории заговора». В ней проявились объективные законы исторического развития. Но при этом она была целиком и полностью негативной, -- два. То есть и по своей цели, и по своей ориентации, и по своим результатам она была ориентирована изначально в ложном направлении и именно поэтому дала исключительно отрицательные результаты. В таком видении закономерность и негативность не исключают друг друга, что вытекает из общих философских установок евразийства, основанных на свойственной всей традиционалистской школе негативной трактовке «прогресса».
В данном случае я не хотел бы останавливаться на пояснении этого момента, но с его учетом попытаюсь обрисовать чисто умозрительный альтернативный сценарий е развития, который переводил бы неизбежность перестройки в положительное русло. Это не более, чем апостериорная политическая или социальная фантазия в том же духе, в каком первые евразийцы (и особенно русские национал-большевики – Устрялов, Ключников и т.д.) толковали в своем традиционалистском ключе возможность эволюции СССР на ранних стадиях(3).
Представим себе, что мы возвращаемся на 20 лет назад и оказываемся в 80-х годах, имея при этом возможность изменить будущее. Теперь с нашим опытом (а евразийство намечало этот сценарий уже в то время, хотя он оставался на крайней периферии общества и не имел возможности заявить о себе), мы достаточно хорошо можем себе представить, какие фатальные ошибки - которых ни при каких обстоятельствах не следовало бы совершать -- были сделаны в тот период.
В позднесоветском обществе была парализована социальная динамика, бюрократия вошла в стадии предельной ригидности, сверхидеолгизация политической жизни, по сути, дала эффект тотальной деидеологизации. От повторения одних и тех же малоосмысленных марксистских формул, они постепенно полностью утратили смысл. Структура партии перестала оживляться реальным идеологическим дискурсом, став чисто карьерной формальностью, отчужденным элементом бюрократического роста. Рефлексия социально-политических, идеологических, экономических, культурных процессов в капиталистическом мире была сведена к минимуму. Советский идеологический аппарат стал работать в холостом режиме. Научная деятельность развивалась строго в русле детализации узких и оторванных от целого дисциплин. Междисциплинарный подход рассматривался как «шарлатанство», инновационные креативные направления как «ересь». Переразвитые структуры спецслужб утратили точку сведения и совокупного анализа. Экономика заходила в тупик не из-за недостатка социализма как системы, а из-за постоянно увеличивающегося разрыва между централистской партийно-правительственной мыслью и реалиями жизни. Ротация элиты через 30 лет после окончания эпохи чисток застопорилась, обустроенные аппаратные кадры, изобретшие эффективную и предельно гибкую систему имитации стали создавать синекурные номенклатурные гнезда для потомства. Вызов эпохи постмодерна, логика становления постиндустриального общества, технологические, геополитические и геоэкономические стратегии капиталистической системы не были осознаны, а следовательно, никто не мысли всерьез о том, чтобы предлагать симметричные и адекватные ответы. Одним словом, советское общество утратило сердцевинную парадигму, на которой было основано. Причем это произошло во всех сферах одновременно: целостная парадигма пропала в экономике, идеологии, спецслужбах, стратегических центрах, философии, культуре. Система подошла к критической точке. Она должна была бы хоть как-то, но ответить на новые условия мировой политики. Либо адаптивно, либо авангардно, либо предложив альтернативный наступательный проект, либо продумав стратегию консервации статус кво, даже «стагнации», но устойчивой. Не говоря уже об «устойчивом развитии», хотя бы проект «устойчивой стагнации»… Отрыв от парадигмы, ее застывание создавало критическую ситуацию. На нее нельзя было не отвечать. Мы знаем, как ответил на нее Горбачев. Его выбор состоял в признании поражения перед Западом и обращением к нему за помощью в сложившейся ситуации. Это было бендеровское «Запад нам поможет». И все. По сути парадигмальный кризис позднесоветского общества был воспринят Горбачевым как апокалипсис всей советской системы, как ее смерть. Отсюда «эскцентричность» (в этимологическом смысле) перестройки – ее парадигмальный центр был смещен из исторического пространства России на Запад. Горбачев посчитал, что если именно западный цивилизационный полюс создает главную угрозу самому существованию советской системы, то только он и может ее спасти на тех условиях, что Москва откажется от упорного следования своей фрондирующей на планетарном уровне идеологической системы, подстроив ее – хотя бы частично – под западные стандарты. В этом он видел единственный шанс активизации социально-политической и экономической динамики. Своего рода «спасение через смерть». Не в силах разбудить советскую парадигму, Горбачев вообще отвернулся от нее. Конечно, если бы он рефлектировал этот жест до конца, он никогда не отдал бы власть Ельцину, а сам бы стал жестким проводником последовательной и поэтапной вестернизации СССР. И он имел все исторические шансы быть транзитивным тираном. Но он, видимо, не мог ясно признать для самого себя фатальность того, что делал, не мог посмотреть лицо осуществляемому духовному убийству системы. Парадигма – даже мертвая – пугающе завораживала его, парализовала. Для того, чтобы совершить зло, большой воли не надо. Для того, чтобы взять на себя сознательную ответственность за это, принять инвеституру зла – она обязательно нужна. Горбачев не вынес масштабов того, что совершил.
В перестройку из кризиса советской парадигмы, оторвавшейся на фатальное расстояние от реалий жизни, был сделан вывод о необходимости признания парадигмы противника. В этом и есть изначальный негатив перестройки: отказавшись от советской идентичности, мы не стали искать иной, но своей, а взяли чужую. И никакой иной сценарий даже не обсуждался. Сторонники «демократизации» («западной парадигмы») однозначно отождествлялись с «переменами», а «консерваторы» воплощали в себе принцип чистой инерции – «пусть все остается, как есть». Но «как есть» все оставаться просто не могло (тезис о неизбежности перестройки), а любые «перемены» в такой ситуации были заведомо центрированы на ассимиляции «западной парадигмы». В этом фатальном дуализме была потеряна Родина. Она была потеряна строго по концептуальным соображениям: не было – даже теоретически – всерьез рассмотрена перспектива «третьего пути». А можно -- и должно! – было поступить иначе.
Позитивной перестройка была бы в том случае, если бы она, признав кризис советской парадигмы и советской идентичности, сосредоточила бы все внимание на иных версиях новой парадигмы и новой идентичности, но только не скопированных с Запада, а обнаруженных или творчески созданных с опорой на специфику национальной политической, социальной, экономической и культурной истории. Этот проект мог бы быть назван «модернизация без вестернизации», «русская модернизация» или «советский постмодерн». При этом советская парадигма не должна была бы отвергаться, видоизменяясь, она могла бы проснуться. Но не в том ригидном виде, а будучи напитанной соками истории. Евразийство и русский национал-большевизм Устрялова при таком выборе обеспечивали бы стартовые концептуальные и идеологические позиции.
Каковы основные императивы и одновременно границы этой евразийской версии перестройки?
Первое: императив сохранения и укрепления геополитической мощи. Ригидность позднесоветской идеологической парадигмы ослабляла энергии сохранения контроля Москвы над странами Варшавского договора, создавала условия для развития центробежных сил в странах Восточной Европы и Союзных Республиках. Идеологические аргументы не действовали, и ослабление марксистского дискурса в коммунистических партиях всего социалистического лагеря создавала определенный вакуум. Он немедленно заполнялся националистическими и антисоветскими настроениями, тягой к Западу и либеральной демократии, что легко и активно подхватывали спецслужбы противников СССР по «холодной войне». В такой ситуации Москва от чистой идеологии должна была бы перейти к приоритету геополитического мышления. Так, кстати, всегда – и с неизменным успехом – поступали США в том случае, когда идеологической аргументации и лозунгов «freedom fighters» не хватало. Геополитическая теория (Макиндера, Спикмена, Хаусфхофера, Савицкого и т.д.(4)) о цивилизационном дуализме СушаМоре давала для этого прекрасное теоретическое основание. Некоторое отступление от марксистской ортодоксии должно было бы компенсироваться иными действиями: например, созданием Евразийского Геополитического Союза с включением туда стран Восточной Европы и Монголии как составляющих элементов с параллельным и строго контролируемым открытием возможности для более отчетливого национального дискурса. Евразиец Н.С.Трубецкой говорил об «общеевразийском национализме». Одновременно апелляцию к наследию Чингизхана и славянофильские идеи могли бы служить теоретически обоснованием этого Геополитического Союза. От мышления в терминах идеологии следовало бы перейти к мышлению в терминах геополитики и цивилизации. А военно-стратегический потенциал Москвы должен был выступать в качестве решающего аргумента. Естественно, что роль военного командования должна была резко возрасти.
Этот императив сохранения и укрепления геополитической мощи и военно-стратегического единства должен был быть поставлен во главу угла. Любые тактические решения, шаги и действия должны были бы вписаны в эти жесткие рамки: любые формы диалога с Западом возможны только в границах признания права Москвы на геополитический контроль за всем имеющимся на момент середины 80-х годов арсеналом стран и народов.
Второе: переход к многополярному миру как симметричный и равновесный процесс российско-американского взаимодействия. Двухполюсная система в условиях гонки вооружений и технологической конкуренции была обременительна для СССР и усугубляла внутренний кризис. Вместе с тем, в мире существовали серьезные тенденции для организации некоторых «больших пространств» в самостоятельные геополитчиеских зоны – «Движение Неприсоединения», нарождающийся европеизм, бурное развитие стран АТР и т.д. СССР было жизненно заинтересовано в поддержке этой линии, но только в строгой симметрии с США. Москва, выступая как инициатор перехода от конкретного биполяризма к столь же конкретному мультиполяризму, обрела бы мощную поддержку в несоциалистических странах. СССР мог бы выступить как ко-спонсор объединения Европы, сдвигая свой стратегический контроль к Востоку параллельно движению зоны контроля НАТО к Западу и образования самостоятельной системы ВС Европы. При этом все зоны приоритетного влияния Москвы в этом регионы должны были особо оговариваться: Югославия и Болгария однозначно должны были остаться в Евразийском Геополитическом Союзе. Этот процесс должен быть растянут во времени.
У Горбачева была прекрасная идея «Европейского общего дома». Смысл ее в сближении с Европой на взаимовыгодных условиях, помощь СССР в становлении Единой Европы в вопросах энергетики и совместной системы стратегической безопасности. Мы знаем, чем это кончилось, но при установке на строго сбалансированный мультиполяризм и геополитический баланс, это пошло бы совсем в ином направлении. «Советско-европейский общий дом» должен был бы симметрично накладываться на структуру «транс-атлантического сообщества», и постепенно Европа стала бы самостоятельным полюсом, инвестиция стратегического и ресурсного потенциала в который разгрузила бы СССР и создала бы пространства для сосредоточения на своих проблемах и потенциал динамического развития технологий.
Третье: институциональные реформы в экономике, неокейнсианская модель. Очевидно, что позднесоветская система тотального планирования сдерживала динамику экономического процесса, создавала бюрократические тромбы и товарный дефицит в простейших хозяйственных циклах. Модель институциональных реформ оптимально подходила для советской системы. Речь шла о сохранении государством контроля над стратегическими секторами экономики с постепенным освобождением мелкого, а затем среднего производственно-торгового сектора. Кооперативное движение и повторение НЭПа были вполне адекватными направлениями. Но при начале этих реформ необходимо было учитывать несколько факторов: криминализация частного сектора в советский период, глубокая коррупция чиновничьего аппарата, особенность психологии советских (русских) людей, сложность этно-культурного ландшафта и национальных традиций в разных секторах страны. Иными словами либерализация даже мелкого частного сектора должна была проходить постепенно и плавно, при жестком контроле государственных инстанций и плотном идеологическом кураторстве. Мелкому бизнесу надо было предложить модель идеологической самоидентификации, возможность легитимно интегрироваться в общественную систему под флагом евразийской идеи, которая была бы постоянным сдерживающим и этическим элементом, моральными границами предпринимательства. Надзор над этико-моральным и идеологическим настроем нового социального типа должен был быть предельно жестким, а наказания за привнесение криминальной практики и коррупционных механизмов – неотвратимыми и жестокими. И снова как и в предыдущем случае: этот процесс должен был растянут во времени, чтобы все его фазы были гармоничны, а неизбежные перекосы и издержки – своевременно устранялись. Предпринимателям должна была привита изначальна социальная ответственность, к их моральному облику должны были предъявляться повышенные требования. Сфера свободной экономической активности должна была быть строго ограничена. Лишь добившись гармонизации этих процессов следовало переходить к либерализации среднего бизнеса, постепенному отпуску цен и переходу на рыночные отношения в широком спектре экономики. Чем медленней был бы ритм этих преобразований, тем лучше. Вместе с тем, сохранение государства как ведущего хозяйствующего субъекта, опирающегося на идеологическую машину и репрессивный аппарат, позволило проводить макроэкономические реформы под жестким контролем.
Вместо тупиковой экономической пары Карл Маркс или Адам Смит, следовало бы начертать на знаменах перестройки – Джон Мейнерт Кейнс, и строго, безжалостно на этом настаивать.
Четвертое: сохранение аппарата политической диктатуры и тоталитарной системы.
Сложные переходные условия государственного и сам процесс «смены парадигм» создают повышенные риски. Если эти процессы контролируются, и даже инициируются сверху, требуется повышенный контроль за их течением. Политическая диктатура есть надежный инструмент такого контроля, особенно эффективный именно в критических, чрезвычайных условиях. Риски в переходные периоды возникают из неожиданных мест и развиваются пол трудно предсказуемым траекториям, следовательно, институциональной инстанции, ответственной за судьбу всего народа, необходимо реагировать подчас стремительно и вне правового поля, руководствуясь «политической целесообразностью». Политическая диктатура в переходных обществах должна быть инструментальной, и активно использоваться в точечных случаях, а не системно. Партийный механизм, а также репрессивный аппарат КГБ СССР были вполне адекватными инструментами для этих конкретных и прагматических целей. Все страны, где проходят институциональные реформы в той или иной форме сохраняют или заново создают такие инструменты -- таков опыт Китая, Вьетнама, Кубы и т.д. В других случаях их функции выполняют национально ориентированные группы – такие как Комитеты Национального Спасения и т.д. Не только с коммунистическом Китае, но и в капиталистической Турции контроль за реформами осуществляется жестко и бескомпромиссно.
Пятое: идеологическое содержание советского строя должно было постепенно трансформироваться в евразийскую политическую философию – включая возрождение Национальной Идеи, Церкви, других традиционных конфессий, национальных обычаев и т.д.
От идеократии советского типа следовало перейти к более широкой и синкретической идеократии евразийской, где система ценностей была бы созвучной, но иной, включающих советские и социалистические элементами, но не ограничивающихся ими. Все это подробно описали евразийцы и национал-большевики еще в 20-30-е годы, и их политический прогноз остается до сих пор совершенно верным и плодотворным. Принимая элементы частного предпринимательства и рынка, их следовало интегрировать в национальный контекст, сочетать с идеократическими установками и общинной моралью. Западный ультралиберализм должен был оставаться враждебной идеологической системой, но теперь уже не с марксистских, а с национально-культурных, цивилизационных и геополитических позиций. Сближение с Европой должно было проходить на уровне практических интересов, без наложения ценностных систем. Определенный заряд кульутрно-исторического и национального, цивилизационного антиамериканизма укреплял солидарную идентичность всего Евразийского Геополитического Союза, способствуя развитию идеологического диалога с обществами Востока и Азии, с исламским миром, традиционными обществами.
Евразийство – это идеология, которая не альтернативна советской, но комплиментарна, по меньшей мере, в том случае, если советская идеология подается не как абсолютная догма и ортодоксия, а как настрой, как цивилизационный вектор. Для этого необходима серьезная идеологическая ревизия советского марксизма, но не с либеральных, а с консервативно-традиционалистских позиций, основы чего заложили классики евразийства и сменовеховцы. По сути дела, описываемый феномен означает переход к позициям философии национал-большевизма, как ее понимали Устрялов, Лежнев, Тан-Богораз, Ключников(5) и др., что подробно описал в своем труде М.Агурский, погибший по странному стечению обстоятельств в Москве 20 августа 1991 на конгрессе соотечественников – как раз в тот момент, когда последний шанс национал-большевистской и евразийской эволюции СССР был упущен.
Теперь о морали в политике, о теме, которую затронула в свое выступлении уважаемая Людмила Сараскина. Для того, чтобы осуществить реформы, необходимо проявить волю и жесткость. Никогда в истории самые светлые начинания не обходились без крови, насилия и эксцессов. Это свойство человеческой природы, в ней борьба, сопротивление и жестокость тесно перемешаны с любовью, миром, верой и добром. Поэтому стремясь сделать жизнь людей более справедливой, чистой, благополучной и гармоничной, надо заведомо быть готовым к самым решительным действиям. Карательные репрессивные функции – это неотделимый атрибут государства, и правитель всегда может легитимно к ним прибегнуть. Деспоты злоупотребляют этим. Но слишком благодушные и слабые правители, которые вообще избегают жесткой линии, кончают как правило тем, что их смещают или в обществе воцаряется хаос, бунт и кровавая вакханалия. Когда Горбачев начинал перестройку, он должен был быть готовым отстаивать свои идеи, биться за них, убивать – при крайней необходимости. Мораль простого человека отличается от морали правителя. Обычный человек ответственен за себя самого и за ближних. Исторический деятель ответственен за страну и народ. Ради блага целого, он должен быть готов приносить в жертву частное. В этом и есть его мораль. Горбачева нельзя оценивать по шаблону слесаря. Слабость слесаря может вызывать симпатию и понимание, слабость правителя вызывает презрение. Я допускаю, что Горбачев индивидуально моральный человек. Но как политик, как исторический деятель он аморален. Горбачев не имел исторического права распускать Варшавский договор. И последней чертой стало безвольное опускание рук перед Ельциным. Ельцина на развал СССР (если не раньше) Горбачев обязан был бы уничтожить. А если он не мог уничтожить сам, то надо было отойти в сторону, передав бразды правления более решительному патриоту.
Подводя итог: согласно неоевразийскому анализу, перестройку я рассматриваю, как упущенную возможность, которая завершилась. Перестройка строго позади нас. Перестройка — это закрытая тема. Она могла бы пойти по евразийскому сценарию, но она по нему не пошла. Все основные моменты евразийского курса остались нереализованными, более того, осуществились строго противоположные тенденции. Перестройка оказалась явлением атлантистским, а следовательно, негативным и провальным. Горбачев заслужил себе лишь позорное место в национальной истории. Вернуться к перестройке нельзя, и этот описанный эволюционный вариант остается лишь чисто теоретической реконструкцией.
Еще один момент: сегодня многие наконец-то дозрели до того, что именно евразийская альтернатива развития перестроченных процессов была бы спасительной и правильной. И спустя 20 лет большинство политиков согласны с оптимальностью именно такого сценария. Первыми – еще в начале 90-х -- сделали аналогичные евразийские выводы представители национально-патриотической оппозиции и неокоммунисты. Потом, постепенно, это стало почти общим местом и в политическом истеблишменте, кроме самых крайних либералов и атлантистов (которые сегодня маргинальны). Но общество дозрело с опозданием в 20 лет с тем стратегическим сценарием, который был реальной возможностью в совершенно иных условиях. Сегодняшний интеллектуальный и эмоциональный градус в целом достаточен для того, чтобы при наличии консенсуса пойти этим путем в ситуации, строго тождественной эпохе 80-х. Но сегодня радикально иная эпоха, и дистанция в 20 лет невосполнима. Мы живем в совершенно иных условиях, и для реализации верных и по сей день евразийских рецептов нужны уже совершенно иные усилия, иные концепции и иные методы, иной пассионарный настрой, иное качество пассионарности. Те, кто сегодня прямолинейно применяют аналогичные модели к настоящему моменту опять безнадежно отстают. Институциональные реформы в неокейнсианском духе, социал-демократия и укрепление вертикали власти, эволюция национальной идеи в консервативно-традиционалистском ключе – все это уже утраченные возможности. Негатив перестройки был столь мощным, что многие двери безнадежно захлопнулись. Однополярный мир и глобализация укрепляются, НАТО у наших западных и южных границ, распад системы перекинулся на РФ, нет Варшавского договора, нет СССР, скоро не будет стратегического фактора. Чтобы выйти на стартовые позиции теперь необходимо совершать совершенно иные шаги и радикально иные усилия.
Продемонстрировав евразийский сценарий прошлого, я надеюсь, смог продемонстрировать его релевантность. Но цель моего выступления в том, чтобы обратить внимание на это опоздание рефлексии – на фатальные 20 лет, когда решилась судьба великой страны и великого народа. Ностальгия нас далеко не уведет. Евразийская мысль не стоит на месте, она развивается, живо реагируя на все новые и новые вызовы, стремясь и в этих усугубляющихся негативных условиях найти выход, спасение, путь к свету. Так что не стоит упускать время. Страница перестройки закрыта – все взвешено, подсчитано, исчислено – «мене, текел, фарес». Но книга евразийства, книга русской истории прочитана не до конца. Но следующий этап и евразийский прогноз относительно него – это тема отдельного выступления. Благодарю за внимание.
(1) Дугин А.Г. «Постмодерн или ультрамодерн?» // Философия хозяйства, 2003, №3, с. 14-19; он же «Постмодерн?» // Философия хозяйства, 2002, №2, с. 109-127; он же «Дух постмодерна и новый финансовый порядок» // Философия хозяйства 1999, №1, с. 94-104
(2) А.Дугин «Русская Вещь». в 2 т. М., 2001; он же «Тамплиеры Пролетариата». М., 1997
(3) Там же.
(4) А.Г.Дугин «Основы геополитики», М., 2001
(5) А.Дугин «Русская Вещь», указ. соч.. в 2 т. М., 2001
