Александр Дугин

Эволюция социальных идентичностей при переходе к парадигме постмодерна

(Родосские тезисы - 1)

Выступление А.Г.Дугина на Мировом Общественном Форуме «Диалог Цивилизаций» - 02.10.04, Родос, Греция

В нашем мире проходит фундаментальный слом парадигм, сопоставимый с тем, который произошел в Новое время. Новое время (модерн) сменило собой «традиционное общество», утвердило программу его тотальной ликвидации и приступило к ее исполнению. Это была настоящая парадигмальная революция. Сегодня программа модерна (суть которой заключалась в ликвидации «традиционного общества») полностью реализована, ликвидировать больше нечего (по крайней мере, на Западе), и в этой ситуации на наших глазах складывается новая парадигма, которую принято называть постмодерном.

Какое бы явление мы ни рассматривали, следует точно локализовать его в парадигмах исторического процесса по линии: «премодерн» («традиционное общество») -- модерн (Новое время) – «постмодерн» . Очевидно, что смена парадигм происходит не мгновенно, и сама по себе занимает довольно растянутый исторический период. В этом качественная содержательная нагрузка исторического процесса: модерн с его революционной повесткой дня, элиминацией метафизики, освобождением индивидуума, разрушением старых социо-культурных, политических и религиозных форм, вытесняет премодерн постепенно, а тот («традиционное общество») в свою очередь упорствует, ищет новых воплощений, стремится одновременно прямо противостоять ему и проникать изнутри, имитируя «модернизацию» (идеологии «третьего пути» и некоторые версии левых теорий, маскирующих под лексикой Просвещения хилиастически-мессианские черты – см. Н.Кон, М.Агурский и т.д.). Сложность всей этой картины смены парадигм никогда не позволяет однозначно сказать: вот здесь модерн победил, а премодерн исчез. Нельзя спешить с выводами -- премодерн очень устойчив, жизнеспособен, глубок, и способен прорасти сквозь рациональную программу модерна – как трава сквозь асфальт. Иррациональное, мифы, чувства, сны, интуиции ведут против модерна свою тайную работу. Не останавливаясь ни на мгновенье.

Премодерн знает следующие основные идентичности:

• империя,


• этнос,


• религия,


• иерархия (каста-сословие).

Империя объединяет в общий рациональный проект несколько этнических групп, универсализируя определенный культурный тип, который ложится в основу выработки системы особой имперской рациональности, всегда подчиненной какой-то высшей сверхрациональной трансцендентной цели (imperium sacrum). Империи как правило открыты к ассимиляции определенных культурных элементов различных охваченных ею этносов, что делает имперский механизм чаще всего надэтническим. Это справедливо как для классических персидской, греческой или Римской империй, так и для кочевых империй гуннов, тюрков или Чингисхана. Имперская идентичность воспринимается гражданами Империи как соучастие в общности универсального проекта, в общности судьбы. Политически возвышаясь над этносом, человек премодерна попадает в Империю, вступает в активное взаимодействие с «legacy of empire». Империя для человека традиционного общества – это не данность, но задание.

Этнос это, напротив, данность. Это матрица культурной, языковой, психологической, родовой, кровной, но и социальной, природы человека. Рождаясь в премодерне, человек попадает в этнос и чаще всего остается в нем до самой смерти. Этнос – это непосредственная идентичность человека традиционного общества, откуда он черпает все – язык, обычаи, психологические и культурные установки, жизненную программу, систему возрастных и социальных идентификаций и т.д. Этнос также обладает своей рациональностью, но эта рациональность – в отличие от имперской – локальна, имеет ограниченный ареал применения. Этническое мышление неразрывно связано с языком. Через язык человек интегрируется в этнос, получает имя, определяет свое место в мире. Эта органичная идентичность в традиционном обществе намного превосходит индивидуальное начало: человек этнический есть элемент единого целого, понятого (холистски) как неразделимое единство, главный и непоколебимый диспозитив онтологии. Человек в «традиционном обществе» есть в той мере, в какой он есть русский, грек, татарин, германец, грек и т.д.

Религия -- особая форма идентичности премодерна. В некоторых случаях она совпадает с этносом (иудаизм). В других случаях она опирается на стратегический потенциал империи (римское язычество, позже христианство в Византии). Иногда религия сама способна консолидировать различные этносы, превращая их в единое стратегическое целое (исламский халифат). И наконец, религия может формировать общую надэтническую идентичность в отрыве и от этноса, и от империи (буддизм в Китае, Японии и т.д.) Религия является также диспозитивом идентичности и онтологии, который, однако, сообщает свое качество иначе, нежели естественная этническая среда или жесткие силовые императивы империи. Религия обращается к индивидууму непосредственно, возводя его к соучастию в особом уровне существования, где он становится элементом особого духовного процесса, определяемого в разных религиях по-разному (спасение в христианстве, освобождение в индуизме, нирвана в буддизме и т.д.).

Кастовый (или, смягченно, сословный) принцип характерен для большинства типов традиционного общества. Почти все они основаны на иерархии, где высшие касты соответствуют духу, низшие -- материи. Человек премодерна отождествляет себя со своей кастой, которая дает ему обоснование для социальной жизни и самопозиционирования. Иерархия – дословно, «священно-властие» -- является неотъемлемой чертой традиционного общества.

Модерн сознательно нацелен на то, чтобы сокрушить и ниспровергнуть эти идентичности премодерна. Его программа состоит в последовательном опрокидывании пропорций «традиционного общества». Модерн предлагает свою систему идентичностей:

государство (etat-nation) – вместо империи,




нацию – вместо этноса,




светскость – вместо религии,




равенство индивидуумов, граждан (права человека) – вместо иерархии.

Государство мыслится модерном как антиимперия. Это особенно очевидно в теориях Маккиавелли, Бодена, Гоббса. В империи ими критикуется принцип трансцендентности, особой сверхрациональной телеологии, линия великой судьбы. Государство, в современном понимании, рассматривается, напротив, как чисто рациональный аппарат, имеющий не столько позитивную (мессианскую) нагрузку, сколько механическую задачу не допустить «войны всех против всех» (Гоббс), сбалансировать эгоистические, хаотические и противоречивые импульсы «автономных индивидуумов». В разработке концепции Государства большую роль сыграло протестантское учение – с его резкой индивидуализацией духовного начала, критикой католических традиций и церковных институтов.

На место органического кровно-культурного родства в модерне приходит нация, как искусственно организованный конгломерат граждан конкретного государства. Создание наций и государств уничтожает этносы, переверстывает их под единый формальный шаблон. В нации органические кровно-родственные и культурные связи распадаются, заменяясь механически выстроенной формализованной системой. Происходит унификация граждан под шаблон Государства.

Институт традиционных религий маргинализируется, модерн утверждает идеал «светскости», секуляризма. Религиям отводится место на периферии общества, они превращаются из действенного фактора организации коллективной идентичности в личное дело каждого, никак не влияющее на структуру общественного целого. Лаицизм настаивает на этом эксплицитно.

Иерархическая модель модерном также отвергается, индивидуумы считаются принципиально равными, разделенными на классы только произвольностью личной судьбы. Правители и простые граждане ставятся на одну онтологическую и антропологическую плоскость, демократия релятивизирует системы власти – теоретически каждый индивиду может занимать в обществе и государстве любой пост. Какая бы то ни было связь власти с онтологией отрицается, власть десакрализируется.

Итак, идентичности модерна являют собой антитезу идентичностям «традиционного общества». Переход от системы старых идентичностей к новым и составляет основное содержание современной европейской истории.

К концу ХХ века модерн с этой программой справляется, его идентичности полностью вытесняют и замещают собой идентичности премодерна. По мере того, как этот процесс завершается на Западе, сам Запад отвоевывает себе доминирующие позиции в остальном мире, устанавливая свою идеологическую гегемонию в планетарном масштабе – через культурную, стратегическую, экономическую или политическую колонизацию. Запад становится хозяином дискурса, обрекая остальной мир на шепот, вскрики или рыдания. Поэтому Запад (вполне по расистски) приравнивает свой процесс развития, эволюцию своей цивилизации (от премодрна к модерну и постмодерну) к универсальному курсу «всемирной истории». Поэтому переход от модерна к постмодерну, являясь безусловно логичным на Западе, создает применительно к остальному человечеству некоторую двусмысленность, на прояснении которой, впрочем, современные западные философы предпочитают не останавливаться.

При переходе от модерна к постмодерну обнаруживается интересное явление: когда этот процесс модернизации принципиально завершен сами идентичности модерна начинают на глазах менять свое качество, утрачивать свой raison d’etre. Не случайно многие философы отождествляют процесс модерна с «процессом критики» (подразумевается «критики традиционного общества» и его пережитков). Когда объект критики исчезает, трансформируется сама критическая тенденция. Это и есть ситуация постмодерна, которая неожиданно дает нам веер новых идентичностей.

Постмодерн выдвигает проекты

глобализации (глобализма) – против классических буржуазных государств,




планетарного космополитизма – против наций,




полного индефферентизма или индивидуального мифотворчества в контексте неоспиритуализма – против строгой установки на секулярность,




произвольность утверждения абсолютным индивидуумов своего отношений к «другим» -- против гуманистической стратегии «прав человека».

Глобализация расплавляет государства; «новое кочевничество» и планетарный космополитизм подвергает декомпозиции нации; светскость, традиционные религии и экстравагантные культы уравниваются в статусе, открывая путь произвольным и индивидуальным парарелигиозным конструкциям (нью-эйдж); виртуальное наделения своего «эго» произвольными качествами, спроецированными на виртуальный клон киберпространства, порождает ультраиндивидуализм.

Появляется новая идентичность – человечество. Так как любая идентичность предполагает наличие пары «свой-чужой» (психология), «друг-враг» (К.Шмитт в определении Политического) человечество в эпоху глобализации создает своих внутренних и внешних оппонентов – изверги-террористы (нелюди) внутри, «инопланетяне», aliens – вовне. Фобии НЛО и инопланетян, столь распространенные, к слову, в США, самой авангардной стране глобализационного проекта, все более занимают массовое сознание, порождая распространенные культурные сюжеты, своего рода «архетипы постмодерна».

Вместе с тем, появляется новая «каста» париев – иммигранты, вовлеченные в поток «нового кочевничества», обездоленные массы «Третьего мира», Евразии и Восточной Европы. Они качественно отличны от традиционных общин: их культурная, религиозная, этническая принадлежность размываются, экономическая функция становится относительной (в отличие от предшествующих фаз развития капитализма, заинтересованного в перемещении в зону промышленного развития дешевой рабочей силы). Иммигранты образуют особую общность, коллективная идентичность которой находится сейчас в стадии становления.

Неоспиритуализм, экстравагантные секты, культы и хаотические фрагменты традиционных религий (восточных и западных) образуют постепенно особый настрой, в котором нет ни строгости догматов премодерна, ни последовательного атеизма и лаицизма Просвещения. В постмодерне человек свободно оперирует с произвольными сегментами совершенно не сочетающихся мировоззрений, дискурсов, языков. В области духа нет никаких ограничений, но и никаких ориентиров, никаких вех. Каждый волен верить во что угодно, считать себя и других кем угодно, декларировать что угодно.

Индивидуализм достигает в постмодерне своего логического предела. Человек настолько автономизируется, освобождается от общества и любых форм коллективной идентичности, что постепенно вообще теряет из виду «другого». Все больше проводя времени в виртуальных мирах компьютера, в сети Интернет или компьютерных играх, перемещая постепенно туда и труд и досуг, люди постмодерна привыкают к обладанию игровой идентичностью, выбирая себе маски, ники, роли, стратегии. Мало помалу их «я» эвапоризируется, растворяется в смутных импульсах полностью фрагментарного существования, что усиливается постоянно расширяющимся пристрастием к наркотикам, весьма способствующим такому экзистенциальному стилю. В конечном счете,стратегия социальной интеграции – иерархической или гражданской – подменяется стратегией индивидуальной галлюцинации.

У постмодерна, в отличие от модерна, нет программы, он не стремится преодолеть или ниспровергнуть модерн. Просто для постмодерна все ценности модерна, весь пафос его критики, все напряжение «духа Просвещения» глубоко безразличны. Постмодерн не активен, он пассивен.

Интересно следующее: при сдвиге парадигм – от модерна к постмодерну – открываются затопленные континенты «традиционного общества», его казалось бы, давно преодоленные и рассеянные установки. Премодерн – особенно в Третьем мире, но и не только – пользуется критической фазой перехода для того, чтобы снова напомнить о себе. Так – как это ни парадоксально – все чаще дают о себе знать архаические идентичности -- в политологическом языке снова употребляется термин «империя» или «империи» (во множественном числе); этносы напоминают о себе после столетий подавленности со стороны национальных государств; религии (в частности, ислам) вновь становятся фактором мировой реальной политики; а секты и радикальные политические организации воспроизводят параметры древних иерархий.

Так складывается в нашем мире очень сложная мозаичная система идентичностей. Сегодня мы легко можем обнаружить – причем на одной и той же плоскости – следы всех перечисленных нами парадигмальных эпох. Часть человечества живет в постмодерне, часть в модерне, часть в премодерне, причем эти эпохи в пространстве локализуются недостаточно четко: элементы модерна и премодерна встречаются и на постмодернистическом Западе, а сам постмодернизм проникает в толщи архаических социальных зон Востока и Третьего мира. В этом заключается уникальность нашей эпохи: переход от модерна к постмодерну позволяет проявляться любым, логически несвязанным и концептуально конфликтующим друг с другом идентификационным парадигмам. В этом, кстати, проявляется главное свойство постмодерна – безразличие, отсутствие энергетической централизации и осевого проекта, ироничная пассивность в отношении любого явления, цивилизационная усталость.

Постмодерн сделал возможным возвращение предшествующих модерну парадигм, так как линия максимальной напряженности лежит между ним и модерном, на смену которому он приходит (это – как опасность и вызов --остро чувствует такой последовательный апологет модерна как Юрген Хабермас). В целом процессы смены и возвращения идентификаций протекают весьма динамически, подчас довольно стремительно и драматично.