Либерализм является системой антропологической - даже в большей степени, чем социально-экономической. То есть он предлагает определенное видение человека. Каково это видение человека? Оно заключается в том, что человек рассматривается как отдельный атом. То есть, либерализм анализирует общество, исходя из индивидуума. И он может это сделать, только отнимая у человека все структуры, в которые он входит. Можно сказать, что либеральное представление о человеке, либеральная концепция человека – это его представление как не-социального существа.
В основе либеральной теории лежит идея общественного договора, заключенного индивидами, исходя из частных интересов. Связанное с этим упрощающее определение человека обусловлено в истории европейских стран с поднятием класса буржуазии, ценности которой были противоположны одновременно аристократическим и народным ценностям. В этой перспективе индивидуум утверждает себя в ущерб коллективу. Предшественник либерализма Адам Смит утверждал, что у торговца нет родины, он может поселиться в любой стране. Родина – там, где он умножает свою прибыль.
Таким образом, распространение либерализма исторически шло рука об руку с разрушением коллективных структур, естественных сетей взаимопомощи. Как уже говорил в Германии Ван дер Брук, "либерализм убивает народы". Его финальная цель – установить общество, которое будет только рынком. В таком обществе коммерческие, торговые ценности становятся единственными, а ценности, которые невозможно свести к какому-то расчету, становятся не существующими, они исчезают. Можно вспомнить известную формулу, согласно которой общество рынка – это царство количества, только количества.
К этому можно прибавить некую тенденцию к скрытой или слабо протекающей гражданской войне, которая особо просматривается в социальном дарвинизме, где индивидуумы больше не связаны между собой. Они всегда находятся в состоянии войны по отношению друг к другу, поскольку другой – всегда потенциальный конкурент и, значит, потенциальный враг. Это экономическое видение человека имеет также моральное и юридическое обоснование, которым является сегодня идеология прав человека, ставшая сегодня некой современной религией.
Я вкратце упомяну о трех причинах, по которым можно оспорить идеологию прав человека. Во-первых, она использует концепцию права, которое не соответствует тому, чем право было изначально. Изначально право определяется как отношение справедливости и равенства. Право неразрывно связано с понятием отношений. Право указывает, что и кому должно принадлежать в рамках отношений между людьми. Это объективное право. В начале эпохи модерна, то есть в конце Средних веков, появляется другая концепция права – право в субъективном смысле, когда право перестает быть только отношением, только соотношением, чтобы стать атрибутом индивидуальной природы индивидуума.
Либеральное право говорит, что у каждого человека имеются индивидуальные "естественные права", обусловленные самой человеческой природой. Более того, идеология прав человека, несмотря на то, что она претендует на универсальность, является на самом деле глубоко этноцентричной, поскольку она опирается на такую антропологию, которая соответствует лишь определенному историческому моменту в истории Запада, но вовсе не соответствует понятию о человеке в традиционных обществах.
Наконец, главная цель идеологии прав человека – защита свобод, это цель, которую я совершенно не оспариваю, но ее невозможно достигнуть через экономические или юридические процедуры. Она может быть достигнута лишь через глубоко политические процедуры. Защищать свободы – это политическая цель, которая требует политических средств для того, чтобы быть достигнутой.
Второй тезис – положительное переосмысление коллективной идентичности, которую можно противопоставить "потере корней", характеризующей эпоху модерна. Царство капитала требует все более и более гомогенного, однородного рынка, и как следствие – уничтожения, подавления коллективной идентичности, народных культур и разнообразия форм жизни.
Также идеология прогресса, которая была одним из двигателей модерна, участвует в этом растворяющем акте. Идеология прогресса утверждает, что прошлое не имеет ничего интересного, ему нечего нам сказать. Поскольку то, что является новым, является лучшим просто потому что оно новое. "Сегодня" всегда лучше чем "вчера", и "завтра" лучше чем "сегодня".
Я бы сказал, что защита укорененности в традиции – одновременно защита разнообразия. Перед лицом тех, кто хочет создать единственный, единый, однородный мир, нужно снова утвердить легитимность различий. То есть легитимность идентичностей, которые были бы не только индивидуальными, но прежде всего коллективными.
В современном мире вопрос идентичности стал одной из главных проблем: огромное количество людей не знают, что им делать, потому что они не знают, кто они есть. Но было бы ошибочно рассматривать идентичности как некие сущности, которые никогда не меняются.
Во-первых, нужно вспомнить, что у традиций тоже было начало, то есть что изначально традиции не были традиционны, и потому не следует путать защиту традиций с "реставрационизмом". Каждое поколение должно поддерживать свое наследие, но оно должно также актуализировать это наследие. Оно есть некая форма коллективного повествования, коллективной истории, которая все время преобразуется, но всегда остается верной себе.
Иначе говоря, идентичность – это не то, что никогда не меняется, но то, что определяет нашу специфическую манеру изменяться, то, что нам позволяет изменяться, но оставаясь самими собой. И я также добавлю, что идентичности не должны быть защищаемы в каком-то шовинистическом плане, на истерический манер. Враг, неприятель нашей идентичности – это не идентичность другого. Враг нашей идентичности – это идеологическая система, которая разрушает все идентичности.
Третий тезис – служение народу. В большинстве западных стран сегодня власть принадлежит тем, кого можно назвать "новым классом", и этот новый класс выходит далеко за пределы старой номенклатуры, он составляет арматуру политической и экономической элиты, а также средств массовой информации. Это люди, власть которых очень редко проистекает от демократической легитимности. Народ не узнает себя в этой власти. Отсюда – кризис представительных институтов.
И более того, эта власть боится народа. Она рассматривает народ как опасность, потому что народ непредсказуем для нее. Чтобы определить общий дух народа, великий английский писатель Джордж Оруэлл использовал выражение "common decency" (англ. общее благоприличие). Что такое common decency? Это совокупность естественных ценностей, которые признают народы, которые остались верными сами себе – смысл сознания чести и сознания стыда. Чувство бескорыстия и чувство незаинтересованности, чувство солидарности.
Александр Дугин: Может быть, это коллективный здравый смысл?
Ален де Бенуа: Нет, это не здравый смысл. Скорее, чувство собственного достоинства. Причем общего достоинства. Сейчас оно имеет тенденцию к исчезновению, особенно быстро этот процесс происходит в странах Западной Европы, где мы наблюдаем растворение социальных связей, десоциализацию индивидов.
Один из способов помешать этому растворению состоит в том, чтобы дать опять слово народу. Это, в частности, означает, что следует скорректировать ошибки представительной демократии, либеральной демократии, демократии участия, демократией, которая была бы более демократией всеобщего участия. Нужно дать людям решать как можно больше те проблемы, которые их касаются.
Демократия всеобщего участия – более прямая демократия, более базовая, более непосредственная. Это такая демократия, в которой решения должны приниматься наверху только тогда, когда они касаются больших коллективов, когда они не могут быть приняты на более низких уровнях.
Четвертым тезисом является реабилитация политики. Мы живем в экономическую эру. Либерализм является доктриной, которая в конкретной жизни нейтрализует политическую волю. Жители больше не являются гражданами, они являются потребителями. И сфера, в которой проистекает политическая деятельность, заменяется сферой средств массовой информации, в которой царствуют развлечения. Как следствие, политические проблемы воспринимаются здесь как проблемы технические. И поскольку это технические проблемы, то считается, что есть только технические решения, и более точно, что есть только одно решение.
То есть здесь упраздняется одно из главных измерений политики – множественность возможных выборов. Политика – это не техника и не наука. Это искусство, которое нужно осуществлять с большим тщанием. Здесь нужна бдительность, которую греки называли "фронесис" (букв. рассудительность), и которую они считали противоположной "гибрис" (букв. нахальство), то есть манипуляции. Общее благо, благо коллектива, есть нечто превышающее благо каждого отдельно взятого индивида.
Но с точки зрения либерализма не существует общего блага. Реабилитировать политику – это значит выйти из одержимости экономикой, деколонизировать символическое воображение, которое колонизировано количественными, коммерческими ценностями. То есть освободиться от идеи, что рынок является парадигмой всех социальных фактов.
И последний, пятый тезис может быть выражен в форме альтернативы – однообразие или многообразие. Что это значит? Я сказал немного раньше о служении народу. Теперь я могу добавить – "защита дела народов". Защищать народное дело – это значит защищать разнообразие, которое является основным богатством человечества. Сделать так, чтобы новые поколения передали следующим приумноженные богатства предыдущих.
Более конкретно вопрос состоит в том, движемся ли мы по направлению к однополярному миру или многополярному. Однополярный мир был бы миром обедневшим, миром без различий, в котором бы закрепилась мировая гегемония мировой державы – Соединенных Штатов. Наоборот, многополярный мир – это мир, организованный большими блоками культур и цивилизаций, где каждый полюс является полюсом регулирования глобализации.
Конечно, геополитика диктует нам расположение этих полюсов. Геополитика тесно связана с тем, что немецкий юрист Карл Шмитт называл номосом (букв. законом) мира, номосом Земли. Шмитт утверждал, что до сегодняшнего дня было три номоса Земли. Первый номос – это номос древности и средневековья, где цивилизации живут в некоторой изоляции одни от других. Иногда бывают попытки имперского соединения, как, например, империи Римская, Германская, Византийская. Этот номос исчезает с началом модерна, когда появляются современные государства и нации, в период, который начинается в 1648 году с Вестфальским договором, и который завершается двумя мировыми войнами.
Третий номос Земли соответствует биполярному регулированию во время "холодной войны", когда мир был разделен между Западом и Востоком, этот номос окончился, когда пала берлинская стена и был разрушен Советский Союз. Вопрос заключается в том, каким будет новый номос Земли, четвертый. Вы видите, что здесь мы подходим к теме этой конференции. Так же, как есть четвертая политическая теория, которая пытается родиться, есть и четвертый номос Земли, который пытается появиться. Я думаю и глубоко надеюсь, что этот четвертый номос Земли будет номосом большой континентальной логики Евразии…
Александр Дугин: Евразийского континента.
Ален де Бенуа: Евразийского континента, то есть номосом борьбы между континентальной державой и морской державой, морским могуществом, которое представляют Соединенные Штаты. Я надеюсь, что вы разделяете эту модель. Спасибо. (Аплодисменты)
Александр Дугин: Уважаемые коллеги, я думаю, что мы сейчас слышали историческую лекцию. Пять тезисов, которые выделил господин де Бенуа, являются в каком-то смысле провиденциальными, потому что лучшей программы для нас и, я думаю, для России, для нашего политического руководства, для каждого порядочного человека на Земле предложить нельзя. Можно было бы на этом закончить, но по нашей информации здесь сейчас присутствуют гости конгресса из Франции, Испании, Португалии, Польши, Украины, Дании, Ливана. Итак, мы попытаемся продолжить работу, которая началась фантастическим, на мой взгляд, изложением четвертой политической теории, увязанной с четвертым номосом Земли.
С вашего позволения, моя речь будет второй. Я предлагаю, для выработки терминологической последовательности, присвоить сначала трем политическим теориям, которые мы рассматриваем, порядковые номера. На первое место следует поставить либерализм. Он появился первым, как заметил господин де Бенуа, и он же оказался наиболее устойчивым. Я глубоко убежден, что парадигма либеральной философии выражает в себе чистоту и ясность парадигмы модерна. Эта первая политическая теория, либеральная теория, является первой еще и потому, что она выражает в себе то, что мы называем эпохой модерна или la modernité.
Это было совершенно неочевидно до конца 80-х – начала 90-х годов, когда марксизм, который я предлагаю назвать второй политической теорией, действительно был вторым наряду с ней. Марксизм пытался заявить о себе, как об эпохе, грядущей на смену. И многие либералы даже поддались на соблазн левой – марксистской коммунистической, социалистической – теории, отправив ее в будущее. Сказав: может быть, не сейчас, но потом это действительно будет так. На этом основана была даже сформулирована теория конвергенции.
И вот эта вторая политическая теория, которая предполагалась в качестве политической теории завтрашнего дня и далекого будущего, в 80-е, в начале 90-х годов потерпела колоссальное поражение. Вместо того, чтобы стать следующей теорией, продолжением и отрицанием первой, она оказалась чем-то иным, нежели следующий этап истории. Но, так или иначе, я предлагаю называть ее второй, что имеет место и в классической политологии (либерализм и альтернативная модель марксизма).
Третьей политической теорией имеет смысл в качественном смысле, а не только по порядку, определить "фашизмы" или идеологию "третьего пути". Как сказал Ален де Бенуа, они появились позже всего и раньше всех исчезли. Теперь несколько качественных характеристик первой, второй и третьей политической теории.
Все три политические теории, я совершенно с этим согласен, выражали в себе дух модерна. Как идеологии, они плоть от плоти модерна. Но их отношение к самому факту модерна было различным. Здесь нам проще, может быть, сначала сравнить первую и третью теории, а тогда нам будет более понятен и смысл второй. Итак, первую политическую теорию, либерализм, мы берем за аксиому, ортодоксию эпохи модерна. Но это было не совсем так, пока были живы марксистские претензии. Это стало именно так после того, как либерализм пережил марксизм, победил его и доказал торжество своей логики при использовании сходных критериев в праве за наследие модерна. Либерализм является единственным ортодоксальным наследником модерна. Мы находим в нем основной импульс модерна.
Чем была третья политическая теория? Фашизм, национал-социализм, национал-синдикализм, другие идеологии "третьего пути" были почти сознательным стремлением протащить в мир модерна ценности премодерна, осовременив их, придав им новое значение. Но по сути дела, в отличие от старых консерваторов XVIII–XIX веков, от героев Вандеи, фашисты и национал-социалисты решили не просто противостоять модерну. Они решили принять вызовы модерна и совместить архаические принципы расы, рода, клана с модернистическими технологиями.
Собственно говоря, это были две линии, две крайние точки в рамках модерна. Была ортодоксия модерна – либерализм, и был фашизм, который по сути дела решал сходными средствами прямо противоположную цель. Когда вторая политическая теория, претендовавшая на то, что она должна прийти после первой политической теории, оказалась перед выбором Второй мировой войны, сложилось так, что вторая политическая теория и первая политическая теория напали на третью, вернее, третья на них напала, а первая и вторая уничтожили эту третью политическую теорию.
Претензии на то, чтобы протащить премодерн в модерн способами третьей политической теории рухнули. Хочу подчеркнуть, что существует большая разница между падением третьей политической теории и второй политической теории. Третья политическая теория, то есть режимы фашизма, были уничтожены, как сказал господин де Бенуа: они возникли в войне и в войне же исчезли. Притом очень важно, что это произвело некое специфическое впечатление, которое связано с феноменом "дома с привидениями".
Как считалось в народных поверьях, если человек умирает насильственной смертью, его дух еще долго бродит по тому месту, где было совершено преступление. Таким образом, этот посмертный reminant (англ. остаток) убитой третьей политической теории до сих пор является как некий мрачный вампир, который входит в наше воображение через страхи, через фобии. Мы так часто употребляем даже в ругательном смысле слово "фашизм": ах ты, фашист – говорим мы друг другу иногда, когда нет аргументов… Это означает, что призрак обескровленный, postmortem, фантом фашизма именно за счет того, что эту политическую теорию слишком быстро убрали, существует. Он существует в чудовищном виде, как reminant, как пародия.
Обратите внимание на смерть марксизма. Смерть марксизма была совсем иной. Это был прожитый цикл, дряхление, растворение и превращение, потом просто умирание. Умирание, причина которого явно была внутри. Если третью политическую теорию убрали извне, то вторая разрушилась изнутри, будучи не в состоянии ответить на исторические вызовы. И поэтому призрака коммунизма, такого, как призрак фашизма, в нашем обществе нет. Это пожилой человек, который прожил свое, почил в бозе. И поэтому им никто не ругается. Ах, ты, сталинист – тоже не ругаются. Смотрите, фашистом ругаются… Но сталинист – это прошлое, это какое-то воспоминание.
И вот что самое главное. Когда коммунизм исчез, он обнаружил свое значение не как той теории, которая придет по логике развертывания парадигмы модерна за либерализмом. Он обнаружил себя как некую девиацию, как некий окольный путь, как маршрут в неверном направлении. Нельзя сказать, что он был полностью противоположен либерализму так, как был фашизм. Но нельзя сказать и того, что он шел за либерализмом. Коммунизм относился к первой политической теории под углом в 90 градусов. Какие-то ценности у марксизма и либерализма общие, а какие-то категорически противоположные.
Теперь посмотрим, что произошло с первой политической теорией после того, как она избавилась от своей формальной антитезы в лице второй политической теории? После того, как она избавилась, вместе со второй политической теорией, от третьей политической теории, ничего особенно в истории либерализма не произошло. А вот когда пала вторая политическая теория, только тогда либерализм оказался в существенно новых исторических условиях. Он как политическая теория больше не имел формализованной антитезы. Это чрезвычайно важно – то, что господин де Бенуа в лекции перед студентами описал как "отсутствие внешнего".
Либерализм стал всем, у него нет внешней формальной антитезы. И теперь, когда он остался один, с ним происходит важная трансформация. Он прекращает быть тем либерализмом, каким мы его знали. Это больше не либерализм как идеология, но либерализм, вошедший в плоть вещей. То есть это не позиция субъекта, которая отстаивается перед другим субъектом, когда этот другой теоретически может обладать иной политической идеологией, и сказать: вот у вас так, а у нас так. Раньше либерализм жил этой борьбой, отстаивая свою правоту, свою эффективность и свои собственные критерии. А после 91-го года либерализм, по сути дела, закончился как политическая идеология, он стал экономической практикой. Именно тогда стали говорить о конце идеологии.
Было ли это ложью? Я с покойным Зиновьевым спорил про конец идеологий. Зиновьев говорил: ну как же так? Если победил либерализм, то соответственно он и есть эта идеология. Значит, когда люди говорят о конце идеологий, они врут. Что-то в этом есть, потому что, с одной стороны, конечно, либерализм остался, это верно. Но с другой стороны, он перестал быть идеологией. И вот этого Зиновьев не мог понять.
Либерализм остался, но он вошел в плоть вещей. Он утратил диалогичность, перестал быть идейной позицией. Он стал практикой, тканью реальности, по крайней мере так, как его осмыслили теоретики "конца истории". В любом случае можно сказать, что либерализм каким его знали мы, как политическая идеология или политическая теория, закончился, уступив место постлиберальной практике. И тогда же люди заговорили о soft power (англ. неявная власть), o soft ideology (англ. неявная идеология), о едином мире, о конце истории, о глобальном рынке. Политическая идея может существовать только как подчеркнуто субъективная позиция, которую разделяют определенные круги. Либерализм, перейдя от состояния третьей политической теории в состояние постлиберализма, в значительной степени перестал быть идеологией и стал чем-то еще.
Таким образом, мы можем сказать, что если в чистом виде политические теории ХХ века закончились, тем не менее коммунизм и фашизм исчезли фактически окончательно, существуют в качестве отдельных фрагментов или грез, не имеющих политико-социального значения, - то либерализм остался, но видоизменился. Отсюда основой четвертой политической теории, то есть основой политического мышления в нашу эпоху должно быть отношение к либерализму в его постлиберальном состоянии - к либерализму эпохи постмодерна.
Чрезвычайно важно не упустить эту грань перехода – 91-й год. Мы должны выразить отношение к либерализму такому, которого не знали вторая и третья политические теории. К либерализму нового качества, когда он претендует на то, чтобы совпадать с реальностью. Не предопределять отношение к реальности, а совпадать. Ведь когда мы заходим в "Макдоналдс", когда мы пользуемся Интернетом с английскими программами, технологией SMS-общения или смотрим клип по телевидению, мы не делаем идеологического выбора, как если бы мы слушали Ленина или Геббельса. Даже при самом тоталитарном режиме мы могли поменять свою позицию. Грань свободы быть против, грань свободы попасть в концлагерь, в ГУЛАГ, это тоже свобода. Не смейтесь. Попасть в ГУЛАГ за свои убеждения, попасть в концлагерь, - это значит мы люди еще. Значит, мы можем сказать "нет" тому, что нам говорят.
Но в либерализме мы практически не можем не иметь карточки, мобильного телефона, Интернета. Просто не можем. И если мы откажемся, например, от этой техносферы, которая совершенно не преподносит себя как идеология, но преподносит себя как воздух, как кислород, как нечто само собой разумеющееся, – если мы откажемся от этого, никто не заметит нашего протеста. Мы просто исчезнем, и все. Нас не будет, потому что без этой карточки, без этих кодов, без этого кода доступа нас просто не будет. Наш протест никому не будет ничего говорить. Это принципиальный момент, поскольку в либерализме, о чем прекрасно сказал господин де Бенуа, происходит "искоренение политического". Это, в том числе, искоренение субъектного. Это искоренение самой возможности иметь политическую теорию.
Таким образом, если говорить о четвертой политической теории, то мы в этом конкретном контексте, сделав такой общий обзор трех существовавших до этого классических политических теорий, подходим к следующему – эта политическая теория может возникнуть только как фундаментальное противостояние, только как революционное отторжение. Но чего? Здесь и есть самое интересное. То отторжение, тот отказ, который лежит в основе четвертой политической теории, это не отказ от идеологии, то есть субъективной позиции. Это отказ от объективной реальности, если угодно. Это вызов, брошенный состоянию вещей, а не состоянию умов. А состояние вещей господин де Бенуа назвал в одной из своих статей словом, которое мне кажется очень подходящим – governance (англ. управление) Гавернанс означает "управление" людьми как если бы это были вещи.
В условиях гавернанс у четвертой политической позиции нет возможности сформироваться в оппозицию, в нонконформизм, предложить альтернативные идеи, потому что для этого нет места. Гавернанс, с одной стороны, мягок, не виден, с другой стороны, он фатален. Он просто обращается с нами как техническими вещами, фактически отсекая, отбирая у нас политическое измерение. То есть, мы не можем иметь легальной четвертой политической теории, потому что в условиях постлиберализма вообще никаких политических теорий быть не может, могут быть только экономические интересы. Мы можем что-то потреблять и что-то производить, все. И с нами эта система невидимо, мягко будет обращаться по своей логике, как обращается с вещами, убыточными, ценными, не ценными, работающими, не работающими и так далее.
Теперь несколько предложений. Очень важно понять, что тот, кто идет в сторону четвертой политической теории, идет против существующего порядка вещей. Идет против статус-кво, причем, глобального статус-кво. Это не оспаривание с одной позиции другой позиции. Это оспаривание некой объективности. Дело в том, что, когда либерализм победил, он сделал технические критерии, которые являются аспектами этой идеологии, доминирующими ценностями. То, что неэффективно, то, что нетехнологично, отбрасывается.
Иметь четвертую политическую теорию, двигаться в этом направлении, разрабатывать ее – нетехнологично. Это ни к чему не ведет, это не вписывается в логику производства и потребления. Соответственно, ее не может быть, как именно политической, коллективной, субъектной теории. Но именно поэтому в четвертой политической теории скапливается вся субъектность, все достоинство человеческого бытия перед лицом последней антиутопии. Это действительно почти духовно-революционная, почти религиозная позиция. Религиозная не в смысле культа или обряда. Религиозная в смысле защиты статуса человека как существа, свободного от фатума, воплощенного в технологической цивилизации.
Теперь несколько конкретных соображений по поводу структуры четвертой политической теории.
Во-первых, неслучайно мы заговорили о виртуальности сейчас, в эпоху постмодерна, когда реальность, которая лежала перед субъектом, заменяется виртуальностью, где субъект и объект неразличимы в ризоматических сетях новой технократии. Значит, надо понять, что к этому привел модерн. И соответственно, все, с чем мы имеем дело, это не отклонение, не кризис в рамках модерна – это его закономерный результат. И мы не можем сказать этому статус-кво "нет", если мы не скажем "нет" модерну со всеми его претензиями, эпохе модерна с теми предпосылками, с какими она начала утверждать себя. Потому что нынешнее положение дел есть прямое следствие завершения логики развертывания модерна. То есть, приняв это, мы действительно начинаем осознавать, чему мы говорим "нет" и как можно эффективно реконструировать четвертую политическую теорию, взяв за основу ее неслучайность.
Мы отбрасываем то, что на английском языке можно назвать the legacy of modernity (англ. наследие современности). Мы должны, по сути дела, отбросить парадигмальную матрицу, которая лежит в основе всех трех политических идеологий.
Итак, для того чтобы подойти к разработке четвертой политической теории, мы должны пересмотреть отношение к тому, что исторически проиграло. Логика модерна и либеральные критерии ценности, эффективности и оптимизации заставляют нас относиться к прошлому таким образом. Например, какое-то политическое учение, какое-то государство, какая-то сфера и идея, какая-то религия проиграла, будучи вытесненной другой религией, например, или другой идеологией, или другой страной. Из этого мы делаем наивный вывод: значит, то, что пришло на смену того, что было, лучше, более серьезно, более состоятельно, более привлекательно, более адекватно, более истинно, более морального, нежели то, что проиграло. Если принять эту логику, мы должны сказать: "да" новому мировому порядку, "да" монополизации, "да" либерализму, "да" либеральным ценностям. Но сказав, например, "нет" либерализму и новому мировому порядку, мы должны пересмотреть это отношение к оценке исторических событий.
Христиане здесь могут служить примером, говоря: наш Бог умер, Он был распят, но Он и воскрес. Воскресение – это вопрос веры, а не вопрос знания. Вопрос знания – есть вопрос Его смерти, креста и погребения. А воскресение – это вопрос нашей веры. Многие наши противники скажут: ваш Бог умер, Его казнили позорной смертью, о чем вы говорите? И тем не менее две тысячи лет человечество жило под сенью истины Его воскресения, недоказуемой и основанной именно на вере, а не на факте. Отменяя исторический факт, мы не просто его отвергаем, но мы делаем из него основу для своей веры, своего пути.
Пересмотр прошлого позволяет нам определить некие слои четвертой политической теории. Мы должны первым делом пересмотреть наше отношение к двум предшествующим политическим теориям, которые погибли. Эти идеологии – третья политическая теория и вторая политическая теория – в эпоху модерна, пользуясь его инструментами, абсолютно неадекватно оценивали сами себя. Марксисты думали, что придут после коммунизма. Фашисты думали, что им удастся укротить дух модерна, но фактически они совершили ряд фундаментальных ошибок с точки зрения как раз номоса Земли, которые привели к их уничтожению.
В остатках обеих теорий, которые стали "мусором", "отбросами" сегодняшнего дня, мы можем найти интересные элементы четвертой политической теории. Они уже не способны жить как ортодоксия, но их элементы могут быть пригодными. Замечательная идея французских консерваторов – перечитать Маркса с позиции правых. Также можно некоторые идеологемы третьей теории, взяв их не в карикатурном виде, переосмыслить с позиции левых. Но мы безусловно не должны ограничиваться этим, поскольку это лишь первый слой.
Второй слой, наиболее важный, это реабилитация религии. Религию заменили собой политические идеологии как раз при переходе к новому времени. То, что сделал либерализм со второй и третьей политической теорией, в свое время сделали вообще идеологии модерна с религией. Они сказали: философии "да", но теологии "нет". И с тех пор теология осталась за бортом, абсолютно за бортом приемлемости. Реабилитация теологического подхода, придание самостоятельного значения теологическим аргументам, в том числе и в социально-политических аспектах, это, на мой взгляд, абсолютно логичный следующий шаг в разработке четвертой политической теории. В условиях постмодерна (и это положительная сторона постмодерна) теология имеет все права заявить о своем мнении по поводу любого социально-политического явления. Но и это еще не конец. Четвертым слоем будет реабилитация мифопоэзиса, некогда вытесненного рациональной теологией.
Последнее, что я хочу сказать: есть, наверное, одна только философия, которая объединяет, как ось, перечисленные выше тезисы. Это философия Мартина Хайдеггера. В его понимании Бытие (Sein) имеет, по крайней мере, две стороны: то, что есть и то, чего нет. А Сущее (Seiende) представляет собой наличное. Современность, коренящаяся ещё в пресократической мысли, началась акцентуацией только Сущего. Человек забыл о полноте Бытия, которое никогда не исчерпывается Сущим. Отсюда рождение техники, развитие которой в процессе отчуждения приводит к технократизму. Человек разорвал диалектическую сложность Бытия и противопоставил явную вещь тайным. Тем самым возник перекос, который Хайдеггер нащупывает у Платона и прослеживает вплоть до итогов развития всей современной философии.
С точки зрения Хайдеггера, особенно в его последних пророческих интервью, тот мир, который наступил сейчас с крахом коммунизма, это и есть полный и тотальный триумф нигилизма, то есть царства "постава" (Gestell), отрыва от Бытия философской социально-политической проблематики. Но Хайдеггер говорил, что диалектика фундаментальной онтологической истории, которую он называл "Sein und Seiende", такова, что когда тьма будет полной, в этой предельной точке отчуждения человека от своей природы и произойдет уникальное явление, которое он называл "событием" (Ereignis).
Эрайгнис – это событие, когда рождается новое солнце, рождается новый день в самой черной точке ночи. И вот можно сказать, что той осью или тем тайным нервом четвертой политической теории, о которой мы говорим, является именно это "событие". Для каждого народа, для каждого коллектива, для каждой культуры оно уникальное, совершенно своеобразное, имеющее свою собственную культурно-историческую, теологическую, идеологическую, политическую, эстетическую форму. В нём должны соединиться те слои, о которых я говорил выше: миф, религия и политика.
Благодарю вас за ваше внимание. (Аплодисменты).
