Александр Дугин

Деконструкция Владислава Суркова

В Суркове виден фокус, где кончается невроз власти и начинается психоз народа. Или наоборот

Опубликовано на сайте политической экспертной сети "Кремль.org" 11 июня 2008

Автор имеет значение

Два небольших текста Владислава Суркова, которые появились в искусствоведческих изданиях, интересны, конечно, не своим содержанием. Нечто подобное мог бы написать любой менеджер средней руки российской компании, поверхностно интересующийся искусством или записывающий свои путевые впечатления от посещения европейских столиц и музеев. Ливжорналы пестрят подобными материалами, на которые никто не обращает внимания, поскольку в отрыве от личности, их написавшей, они едва ли представляют какой-либо интерес. Но поскольку речь идёт о Суркове, то, конечно, эти тексты заслуживают внимания. Почему?

Потому что Сурков третий по влиянию человек в стране после Путина и Медведева. Фактически это творец современной политической системы, по крайней мере, тот, кто придал этой системе её форму и ориентацию. Поэтому каждая оговорка, каждый жест, каждый нюанс, каждая лирическая гримаса этого человека, не говоря уже о связно написанном тексте, вызывает, совершенно справедливо, у российского общества - по меньшей мере у элиты - закономерный интерес. Интерпретировать здесь есть что, именно потому, что Сурков до сих пор остаётся загадкой для большинства политологов, наблюдателей и аналитиков. Именно поэтому следует обратить внимание на эти два маленьких текста.

Записки "уклониста"

Вот он начинает, было, противопоставлять Хоана Миро, основателя каталонистической метафизической живописи, другому автору сюрреалисту Джорджо де Кирико, мол, у де Кирико всё статично, а у Миро те же метафизические картины застывшего времени, погружённости в интроспекцию, даны мазками... Но, не тут то было. Как только мы начинаем читать дальше и обращать внимание на то, что автор стоит на стороне Миро против де Кирико, тут же Сурков оговаривается и заявляет, что и де Кирико, на самом деле, молодец, и против него он ничего не имеет.

В тексте "Полисский въезжает" этих уклонений, колебаний и ускользаний ещё больше. Как только Сурков доходит до идеи, что не 'в беготне за материальным благополучием состоит смысл существования', - читатель думает, что наконец-то Сурков прозрел и подверг критике либеральные ценности, - как он тут же оговаривается, что, конечно, это не главное, но это очень важно, чрезвычайно важно, без этого - вообще никуда.

Постоянное колебание между тезисом и контртезисом, мгновенное обращение любого тезиса вспять, стремление избежать любой определенности, любого начинания, каждого жесткого высказывания, которое грозит приобрести необратимый характер - даже в отношении искусства, в отношении культуры, живописи, где, казалось бы, ничто не ограничивает, в том числе, от жестких оценок, поскольку на основании вкусовых суждений в этой области человека нельзя заподозрить в тоталитаризме, в отходе от демократии. В области культуры и искусства можно высказывать своё мнение совершенно свободно, соответственно, совершенно определенно. Но Сурков, видимо, фундаментально избегает любой определенности даже в эстетических оценках, поскольку из обеих его статей совершенно непонятно, на чьей же он стороне и какой тезис он отстаивает. Как только ему что-то начинает нравиться, или как только он начинает чем-то увлекаться или за чем-то следовать, он тут же даёт обратный ход, так, что принципиально не разберешь, на чьей он стороне.

Вертлявый черт и застывшее Божество

Взять, например, небольшое и весьма остроумное замечание о словах бабушки Суркова относительно 'неподвижности Бога и вертлявости черта' в тексте 'Война и мир Хоана Миро'. С одной стороны, в контексте осмысления русского содержания картин Полисского создается впечатление, что Сурков иронично оценивает юркость дьявола. Казалось бы, он на стороне глубинных неподвижных метафизических сторон бытия (о которых он пишет в другой статье, апеллируя к Миро). Но нет, не тут-то было. Конечно, сама психология Владислава Юрьевича имеет мало общего с неподвижностью, статностью и фундаментальностью того, что его бабушка называла 'Богом' и чему, действительно, много что соответствует в русском коллективном бессознательном. Скорее сам он принадлежит к категории 'подвижных' и 'юрких', по его же собственной характеристике. 'Дьявол вертляв и болтлив', а 'Зато Бог статичен', повторяет он слова своей бабушки. Но в неподвижности Суркова точно нельзя упрекнуть. Скорее, люди, ассоциирующиеся с призрачными 'силовиками', могут отличаться такой кондовой неподвижностью. Что и их красит, с одной стороны, а с другой стороны, в нашем невротическом мире звучит почти как приговор. Сам же Сурков предельно мобилен. Это значит, что в постмодернистской игре он иронично занимает сторону 'бесов' (Делез и Гваттари писали по этому поводу о 'бесовской текстуре'). Но и это не так. Мгновенно в его тексте возникает осуждение этой безоглядной активности и эффективности ради эффективности, осуждение политтехнологий и переход на другую сторону.

Иными словами в этих двух текстах мы встречаемся с человеком, который описывается в психологии термином 'протея'. Это свойство психики, которое болезненно воспринимает любую определенность, стремится уйти от любой конкретной дефиниции, замораживания, фиксации, и занять прагматическим образом противоположную сторону как только первая сторона начинают приобретать необратимую определенность.

Это - принципиально, поскольку в политологическом смысле в нашей политической системе Владислав Сурков так же занимает именно эту уникальную протеическую позицию. Патриоты считают, что он 'либерал', либералы, считают, что он скрытый 'патриот'. При этом, не смотря на то, что к патриотам он доброжелательно открыт, всё время остаётся ощущение, что он их слегка - как бы помягче выразиться - 'водит за нос'. Но то же самое происходит и с либералами. Он все время общается с ними, но по результатам либералы всегда оказываются в дураках. Точно так же, впрочем, как и патриоты.

Под знаком Меркурия

Итак, мы имеем дело с классическим проявлением меркуриального начала, которое обращено одновременно к двум противоположным полюсам - экзистнеции, онтологии, политики: то есть он не имеет какой-то одной фиксированной и необратимой определенной характеристики, жесткого комплекса убеждений, довлеющих громоздких идей. Как Гермес в греческой мифологии меняет профессии, образы, пол, внешний вид, но всегда выигрывает - даже в самых безнадежных, казалось бы, для него ситуациях.

Жан Ришпен писал в одном из своих стихотворений о герметике: 'deux pas en avant - un en arriere - tel va le maitre aux pieds fendues'.

Поразительно, что астрологические характеристики Владислава Суркова, рожденного под знаком Девы, - а это созвездие находится, с точки зрения астрологии, под влиянием планеты Меркурий, - удивительно точно соответствуют его природе. Ярко выраженная меркуриальность натуры.

Кстати, современный американский публицист Юрий Слезкин предложил оригинальную теорию, относительно того, что современный мир является меркуриальным по своим основным характеристикам, и поэтому люди меркуриального типа - подвижные, легкие на подъем, гибкие, хваткие и способные на бесконечные цепочки многомерных действий, направленных к укреплению своих позиций. В такой ситуации, по Слезкину, в убытке оказывают 'аполлонийцы', люди с фиксированными убеждениями и нравстенными принципами, которые неизбежно проигрывают меркуриалам, как только пытаются играть по их правилам.

"Суверенная демократия" и меркуриальный патриотизм

Из этих текстов Владислава Суркова, кстати, становится психологически понятной такая теоретическая конструкция, как "суверенная демократия", автором которой он является. "Суверенная демократия" - это и есть стремление выразить меркуриальную природу в своеобразной политологической модели сочетания двух противоположных (или, по меньшей мере, разноплановых) терминов. Эта концепция стремится зафиксировать вечно ускользающую, но предельно внятную самому меркуриальному типу позицию в форме амбивалентного дискурса - которой в любой момент готов перейти в собственную противоположность.

Как только 'чистые' ('несуверенные' - т. е. прозападно-либеральные и мечтающие о возврате в 90-е) демократы пытаются перетолковать эту конструкцию в свою пользу - на них наползает грозная тень 'силовиков' - 'а вот мы сейчас по вам суверенитетом!' Но стоит патриотам зубами схватиться за 'суверенность' (начать нещадно отбирать собственность у западников-олигархов, разоблачать шпионские сети в экспертном сообществе), лощеный Абрамович с борта своей ядерной яхты напомнит им - 'у нас, демократия, не зарывайтесь'.

'Суверенная демократия' - это слоган меркуриальной державности, в которой просто невозможно различить, где кончается 'Бог' и начинается 'дьявол'.

Россия Полисского и Путина

Сурков рассматривает картины художника Полисского. Там и юмор, и легкое издевательство над Россией, и, одновременно, русская кондовость. Сурков опознает в этой постмодернистской игре собственные интуиции. Россия остается фундаментально идентичной, кондовой, древесной, с расходящимися досками, и, она же, одновременно, облечена в поверхностный мондиалистский шик, выстроенный на продаже сырой нефти и других (весьма 'кондовых' на вид) ресурсов. И это не вызывает у Суркова ни осуждения, ни неприязни потому, что такие чувства, как осуждение и приязнь, согласие или непротиворечие, 'да' или 'нет', чужды его природе. Не вызывает это у него и приязни или одобрения, так как и это было бы слишком определенно...

Собственно говоря, Россия по сути совсем не такая, как у Полисского. Дрова, солома, доски - это упрощенно понятый фон древнего богатейшего национального бессознательного, которое представляется хламом только для невротического и поверхностного взгляда отчужденной от народы элиты. Но сурковская Россия, та политическая система и то общество, в создании которого он сам играет не последнюю роль, действительно, удивительно напоминает Полисского - в ней все несет на себе отпечаток протеизма, уклончивости, неопределенности и постмодернистских размытых контрастов. А глубины бессознательного транслируется через анекдот.

Возможно, этой меркуриальностью объясняется та позицию, которую Сурков играет при Путине, ведь в сознании каждого спецслужбиста, особенно сотрудника ПГУ (СВР), тоже есть элемент двойственности, расщепленности сознания: спецслужбист одновременно и немецкий аристократ Штирлиц, работающий в СД, и советский разведчик, с полной домашней женой в родном социалистическом ситце. Двойственность, неопределённость и уклончивость психологически свойственны многим чекистам. А разведчикам и нелегалам она просто необходима как первостепенная профессиональная квалификация.

Невроз элит и шизофрения масс

Еще один аспект, который можно вывести из анализа этих двух небольших эссе. Они могут служить иллюстрацией некоторых моих тезисов об археомодерне и о конфликте коллективного бессознательного, а так же двух диагнозах, которыми страдают сегодня российские элиты и российские массы. (Предпосылкой к этим выводам служат работы Поля Рикера, Карла Густава Юнга и Жиля Делеза.)

Элиты в России болеют неврозом, а в крайнем случае (Чубайс, Гайдар и т.д.) параноей. В любом случае они бегут от собственного коллективного бессознательного, ополчаются на него, говорят о том, что 'Россия - это европейская страна', и всячески пытаются уйти от совершенно неевропейской, русской, кондово-фундаментальной стихии, в которой живёт наше российское общество. Элиты страдают неврозом, а массы страдают психозом. Они, напротив, стоят на стороне коллективного бессознательного, сновидений, и перетолковывают на свой лад все рационалистические, модернистские, либеральные, демократические, просвещенческие, коммунистические, или даже царистские - любые, одним словом - модели, которые навязывает им невротическая власть.

В Суркове виден фокус, где кончается невроз власти и начинается психоз народа (или наоборот). Сурков, в силу своей меркуриальности, с определенным вниманием, интуитивным принятием, инсайтом, относится к обеим формам психического отклонения. С одной стороны в нём видны и элементы невроза, с его стремлением уйти от детства, в котором он видел деревянные русские нужники, грязь и провинциальные библиотеки, где о Миро была написана какая-то ужасающая советская чепуха. Собственно, стремление уйти от этой 'кондовости', от этой глубины 'глубинки', т.е. собственно невроз политических элит, в полной мере присущи Суркову. Он любит дорогие костюмы, аккуратные офисы и аляповатый бетонно-стекольный блеск Сити, о чем он пишет в 'Полисском'.

Но, с другой стороны, у Суркова есть и явные признаки легкого психоза (психоза, как диагноза, свойственного русским массам). В этих текстах откровенно проявляется его умеренное, но настойчивое внимание к бессознательному (что еще более наглядно в его стихах). Не случайно он обращается в этих двух небольших эссе к искусству. Это как раз область, где коллективное бессознательное проявляется более ясно и с меньшей степенью цензуры, чем в политике, философии, идеологии. Сурков интересуется - в отличие от законченных невротиков типа Кудрина, Грефа или Шохина - русским коллективным бессознательным, что видно из его эссе о Полисском. То, что Владислав Сурков фронтально думает об этом (об Es, говоря словами, психоаналитиков), интересуется 'русской вещью' в её философском измерении, релевантный знак. Хотя, опять же в силу своей протеической природы, он никогда не встает на эту сторону - на сторону 'этого'. Психотическая работа сновидений имеет над ним ограниченную власть. Впрочем как и невротическая блокада 'эго'.

Сурков не невротик, не психотик, не либерал, не патриот, не 'русский' (в смысле не 'шизофреническая масса'), но и не 'нерусский' (т.е. не законченный 'параноик', как классические представители либеральной элиты 90-х).

Парадоксы высокопоставленного археомодерниста

В значительной степени, Сурков и есть проявление того, что можно назвать археомодерном. В нем есть стремление уйти от архаики, но не порвать с ней окончательно. Встать на сторону модерна, но не признавать тех внутренних директив и определённости тех катастрофических разрушений бессознательного, на которых основан модерн. Он не хочет рвать связи до конца, но и укреплять их не собирается. В личности Суркова, как в магическом кристалле, отражается специфика всего нашего социально-политического развития. Органические протеизм, гибкость, амбивалентность, вечная двусмысленность, перетекание одного в другое с блокированием и одного, и другого, вероятно, и являются секретом влияния Суркова и устойчивости его позиции. Но одновременно это и диагноз, который мы, в общем-то, можем легко поставить нашему обществу в целом.

Пока мы будем пребывать в протеическом археомодерне, где не доминирует ни одна из сил, - ни модерн, ни традиционализм масс, ни невротическая паранойя элит, ни психотическая шизофрения народа, - одно не сможет одолеть другое. Элиты и массы смотрят друг на друга из своих боксерских углов и не способны выиграть ни матч, ни, тем более, кубок. Сурков - это рефери в битве элит и масс, государства и народа, 'либерало-чубайсов' и архаических силовиков-рейдеров. Государство у нас, как говорил Пушкин, 'единственный европеец'. Сурков - европеец, но европеец, который, тем не менее, не то что не может, но и не хочет до конца избавляться от своих неевропейских, евразийских, русско-чеченских корней. Однако не стремится и укреплять их.

Отложенный выбор: с Богом или с чертом?

В этих двух текстах содержится ключ к пониманию не только самого Суркова, но и всей нашей политической системы. В них о 'суверенной демократии' сказано гораздо больше, чем во всей болтовне обслуживающих власть экспертов, которые готовы подгонять под высшую установку всё, что угодно, и поэтому нерелевантны.

В современной России все время возникает дуализм, чётко очерченный Сурковым, между 'юрким дьяволом' и 'неподвижным Богом'. Лозунги 'прогресса', 'модернизации', 'либерализма', 'Запада', 'демократии', 'эффективности', 'процветания' - все это, безусловно, от дьявола. Сурков это прекрасно понимает - в одной и той же фразе он сначала говорит, что не в этом дело, но потом добавляет, спохватываясь, что без этого нельзя (то есть именно в этом дело). Угрюмо изображение статического божества; оно спокойно, никуда не торопится, а на 'модернизацию' и 'демократию' посматривает со своих высот гневным оком. Сувереном в России является только Бог, Ветхий Деньми. И его рабы - смиренные простые русские люди - ведут отчаянную, почти безнадежную битву с 'сынами века сего'. Русские аполоннийцы.

Я думаю, что Сурков сам не определил, с кем он, с Богом или с чертом. Более того, меркуриальная природа категорически не способна выдержать такой жесткой проблематики.

С Богом или с чертом? Для меркурия, для трикстера, для культурного героя, как в североамериканских индейских мифах, не стоит такого выбора. И с Богом, и с чертом, и против Бога, и против черта. Это и есть то, что называется археомодерном, когда блокируется любая решимость, приводящая к определенности, резкому действию, а значит, к ассиметрии, конфликтам, угрозам, жестким и насильственным выводам. Археомодерн любыми способами и любой ценой, до истомы, до истошности, до истерики стремится эту решимость обойти. Я думаю, что пока Сурков является тем, кем он является, то есть, важнейшей фигурой в российском государстве, археомодерн будет доминировать и дальше. А наше общество не сможет сделать ни одного серьезного шага, ни в сторону модерна, ни в сторону архаики, ни в сторону Бога, ни в сторону черта, ни в сторону либерализма, ни в сторону консерватизма. Дело, конечно, не в Суркове, дело в состоянии народа, в состоянии русской истории, русской государственности, русского общества.

Русская циклотимия

На Олимпе власти в нашем государстве такая фигура, как Сурков, могла встать только при тех условиях, когда само наше общество погружено с головой в археомодерн. Когда в русской истории припадки чистой паранойи, нами правят подвижные большевики или либерал-реформаторы, всё сносящие на своем пути и безжалостно пытающие народ. Когда у нас расцвет народной шизофрении, нами правят усталые, что-то невнятно бормочущие, неподвижные Брежневы.

А сейчас у нас 'день сурка': в государстве всё повторяется, никак не может пойти ни по одному, ни по другому сценарию, всё застыло на переправе. (только неясно - переправе куда?). Но этого нельзя отменить декретом, и Сурков здесь ни при чем. Как политическая фигура он, в определенном смысле, заложник циклов (циклотимии) русской истории.