Гейдар Джемаль: "Информационное общество – это финальное порождение сатанократии"
В среде московских аналитиков Джемаль отличается неплохими ораторскими способностями: уверенный, сильный голос, чеканящий короткие, точные фразы. Будучи председателем Исламского комитета России, Гейдар Джемаль стремится выступать в роли главного медиатора, канализирующего отношения между Кремлём и исламским миром. И ему многое удаётся. Это волевой человек.
Вместе с тем, интеллектуальный мир, в который погружён Джемаль, невероятно поляризован. В этом мире нельзя оставаться нейтральным. Всё, что ни есть, сортируется им только на две категории: либо истина, либо ложь, либо божественное, либо дьявольское. Такой человек непременно должен оказаться сторонником теории заговора.
Так оно и есть. По мнению Джемаля, всему доброму и светлому в обществе угрожает «вселенская иерократия», а если быть более точным, всё зло мира сконцентрировано в католицизме. Это религия чистого зла, стремящаяся к мировой экспансии: «Именно вселенская иерократия, активно манипулируемая и организуемая Ватиканом и спонсируемыми им клерикальными агентствами, стоит за современной глобалистской структурой, объединяющей международную бюрократию, транснациональные корпорации и мировую мафию. Кстати, криминал традиционно является «оргресурсом» жречества, в особенности это относится к католическому эзотеризму, где взаимосвязь между Ватиканом и традиционной оргпреступностью опирается на символизм предания о добром разбойнике».
Чем вызвана эта исходная интуиция Гейдара, предположить сложно. Но факт остаётся фактом: католическое христианство воспринимается им как воплощённый, дистиллированный сатанизм. По его мнению, это очень специфическое христианство, получившее окончательное и полное вырождение. Противостоит же этой форме христианства авраамическая цепь пророков, божественное начало, наиболее ярко проявившееся в исламе. «Теологическая суть противостояния в том, что христианство, сложившееся в Римской империи, не является единобожием авраамических пророков, а представляет собой митраизм в библейской редакции с заимствованием библейской терминологии. Мифологический образ церковного Христа практически никак не связан с реальным Иисусом – завершителем адамического цикла, пророком монотеизма и мессией, возглавившим сопротивление зелотов Кесарю. Церковный Христос – это Ормузд, сыновняя ипостась в митраистско-манихейской Троице».
Если католичество служит воплощением всего догматичного и консервативного, то монотеизм авраамических пророков является источником подлинной пассионарности и любой позитивной творческой активности. Из этой интуиции проистекают очень неожиданные геополитические выводы. Например, в перманентном противостоянии Латинской Америки и США Джемаль не усматривает борьбу левых латиноамериканских сил с империалистами-янки, как это воспринимается большинством аналитиков. Для него, это, в первую очередь, борьба глобализма, возглавляемого католиками-клерикалами, против США: «глобализм имеет, на самом деле, европейское лицо и предполагает гораздо более изощренные формы империалистического диктата».
Основная цель клерикального глобализма сводится к построению социальной гиперсистемы, в которой люди должны превратиться в некие «терминалы», бездушные машины, совместно обрабатывающие информацию для оптимизации работы единой «интеллектуальной экономики». Противостоять этому процессу систематизации мирового сообщества может только ислам с его мощным пассионарным зарядом. Однако исламу, как считает Гейдар, предстоит очень непростая борьба. Ведь для того чтобы быть в состоянии лишь начать сопротивление стремительно разрастающейся глобализации, ислам сам должен взять на себя миссию тайной ложи, незримого «мирового правительства»: «Посланник Аллаха, заручившись поддержкой и верой первых нескольких сподвижников, тем самым уже образовал штаб мировой истории и мирового правительства. Да, он был Посланник, но в его умме (общине – А. Ф.) сохранился принцип наместничества по отношению к нему. Этим наместником является скрытый Имам (Да ускорит Аллах его приход!), а пока он не проявил себя, функция наместничества должна принадлежать политическим джамаатам – сетевой структуре, пронизывающей мировую умму, где каждая ячейка состоит из братьев, принявших общую для всех политических джамаатов идеологическую платформу».
Получается, что джамааты – это своеобразные «ревкомы», которые должны подготовить и осуществить мировую исламскую революцию: «специфическая природа организации человеческого пространства в исламе, в идеале это сеть джамаатов – компактных ячеек, внутри которых, опять же, в идеале, должен существовать образ действия военной демократии: совет, принятие решений группой пассионарных лидеров, проведение этого решения в жизнь гибкими творческими методами. Внутри себя джамаат самоуправляется на основе шариата, его глобальным инструментом является коранический текст, буква которого неизменна, а возможности понимания бездонны».
Для осуществления своих революционных задач джамааты должны вступать в тесное сотрудничество со всеми антиглобалистскими силами, поскольку главный враг джамаатов – социальная система западного общества как таковая. По мнению Джемаля, как и многих других российских мусульман, либеральное общество в принципе не имеет право на существование. И здесь марксистско-ленинские аналогии абсолютно уместны. Поэтому не удивительно, что Джемаль открыто называет современный ислам правопреемником марксизма: «В ближнем, техническом, плане исламский дискурс должен стать «точкой сборки» всех протестных сил мира, окончательно отобрав эту функцию у стремительно ветшающего марксизма, у мирового левого движения, у радикальных антикапиталистических правых, у анархо-синдикалистов и любых сил, которые бросают вызов Системе».
Общество не должно быть интеллектуально выстроенной системой, оно должно строиться как жёсткая вертикаль, в которой на каждом из уровней всё социальное общение определяется лишь харизмой соответствующего лидера, ответственного за данный уровень. Выходит, что в идеале весь мир должен стать однопартийным и одноконфессиональным. Фактически, такая общественная структура очень напоминает ленинский идеал социального устройства. Это большевистский тоталитаризм с той лишь разницей, что подкладкой являются уже не марксистско-ленинские идеи, а современный ислам.
Если проанализировать концепцию социального устройства, предлагаемую Джемалем, то можно прийти к выводу, что социальный анализ, который им осуществляется, изначально ценностно окрашен. В этом анализе нет место логике и критическому мышлению. Все социальные оценки Джемаль имеет уже в готовом виде, эксплуатируя ту интуицию, что единственно правильной системой ценностей является современный ислам.
Александр Дугин: "Гражданское общество – это опасная русофобская химера"
Подобная ценностная предзаданность, которую мы выявили у Джемаля, имеет место и в социальном анализе Александра Дугина. В той же мере им не приемлется западное христианство как источник вселенских бедствий, однако противостоять этому христианству, по мнению Дугина, может только православие, поскольку именно в этой конфессии человеку раскрывается вся божественная суть: «Православие ориентировано на духовное преображение мира в лучах нетварного Фаворского света, католичество – на материальное переустройство земли под административным началом Ватикана».
О критическом мышлении здесь также говорить не приходится. Для объяснения того, почему именно православие должно стать ценностным ядром любого социального устройства, Дугин, уподобившись шаману, говорит о «нетварном Фаворском свете», который вроде бы излучается в рамках православия. В этом пункте не станем ему противоречить и поверим на слово.
Главная цель православия, как считает Дугин, – это создание огромной империи, «Евразии», которая должна объединить под собой как можно большее число этносов, культур, регионов. Данная империя должна реализовывать строгую лучевую симметрию: один мощный центр, довлеющий над всем. «Единственным правильным решением может быть только «евразийский централизм». Евразийский централизм представляет собой сочетание стратегической интеграции (основанной на геополитических континентальных принципах) с многообразием этно-культурных, региональных, конфессиональных и иных автономий, каждая из которых образует элемент внутренней многополярности, основанной на разнообразных моделях коллективной самоидентификации, закрепленной в правовой системе». В действительности, декларируемая «внутренняя многополярность» возможна только в случае признания гегемонии русского этноса, т. е. политической власти православия (надо заметить, что Дугин является сторонником «мочилова чеченцев в сортире»).
Поэтому на деле, «евразийский централизм» возможен только при очень жёсткой президентской вертикали в рамках полицейского государства: «МВД должно заниматься напрямую не только гражданскими и уголовными вопросами, но отчасти и геополитикой. Если события будут развиваться в этом направлении, то это будет позитивным моментом». Мне кажется, комментарии излишни. Я бы предложил Дугину продолжить мысль: Было бы не плохо, если бы МВД стало заниматься еще и образованием, и воспитанием.
Современная политика России теперь во многом следует рекомендациям Дугина. Основная цель российского правительства состоит в создании большой влиятельной империи, вследствие чего Россия крайне заинтересована в ослаблении граничащих с нею стран для их дальнейшего покорения. Именно поэтому она заинтересована в грузино-абхазском конфликте, в конфликте Приднестровья и Молдовы, в конфликте западной и восточной областей Украины. Чем слабее прилегающие окраины и страны, тем лучше (я понимаю, это довольно странная людоедская логика).
Очевидно, что подобные идеи напрямую конфликтуют с либеральными ценностями западного общества. Поэтому Дугин отрицает либерализм изначально как наиболее негативное проявление всего западного христианства (не только католицизма): «Либерализм тоталитарен по-особому. Вместо прямых физических репрессий против инакомыслящих, он прибегает к тактике мягкого удушения, постепенного сдвига на окраину общества, экономического удушения диссидентов и оппонентов и т. д.»
Православие, в определённом смысле, как и ислам, видит особую нравственную ценность в подчинении и покорности (даже в тех случаях, когда это может доходить до абсурда). Так что в православной культуре не могло быть взращено гражданское общество по самой природе вещей. Соответственно, появление либерализма было также невозможным. Православный идеал человека – это монах, вкушающий одну лишь чёрствую горбушку хлеба раз в неделю. Поэтому в православном обществе бедность мало того, что не является социальной проблемой, требующей своего решения, но зачастую ещё и желательна. Отсюда понятен следующий тезис Дугина: «Гражданского общества в России не может быть даже в теории». Ведь в России всегда было и будет значительное социальное расслоение на очень бедных и очень богатых (некоторым исключением является, пожалуй, лишь советский период, но там все были бедными).
Для консолидации «Евразии» против всего западного мира и, в особенности, против западного христианства Александр Дугин предлагает стратегический союз российскому исламу. Любопытно, что, в свою очередь, Гейдар Джемаль с той же целью рассчитывает на союз с консервативными течениями православия. Но здесь им не сойтись в одном. Дугин считает, что при всём этом политическая власть должна сохраниться за православием, а Джемаль – что политическая власть, в конечном итоге, должна отойти к исламу.
Итак, хотя Александр и называет себя евразийцем в смысле Сергея Трубецкого, но по факту является правопреемником скорее геополитических идей Сталина, нежели самокритичной позиции русских философов-эмигрантов, болезненно воспринявших утрату свой родины. Для Дугина, как и для Джемаля, общественным идеалом является тоталитарная система с ярко выраженным неприятием идеалов гражданского общества.
Пётр / Георгий Щедровицкий: "Необходимо создать оригинальную российскую философию"
Как мы убедились, ценностная (идеологическая) предзаданность социального анализа Дугина и Джемаля была более чем очевидна. В этом плане совершенно особое место в среде московских аналитиков следует отводить Петру Щедровицкому – сыну и главному преемнику известного российского философа Георгия Щедровицкого, основателя Московского Методологического Кружка (ММК), поскольку всё то, что делает Пётр, не является типичным для российской аналитики – в его работах практически нельзя обнаружить подобной ценностной предзаданности.
Важно сразу же оговорить, что Пётр (как и Георгий) Щедровицкий – это один из немногих российских адептов подлинно научной философии, называемой на Западе аналитической, один из ярчайших выразителей у нас сциентистского дискурса. Разрабатываемый им методологический язык подкупал в прошлом и подкупает теперь большое число интеллектуально ориентированных молодых людей. Между тем, главная притягательность состоит в том, что философский тезаурус Пётра Щедровицкого мало отличается от философского тезауруса крупнейших европейских мыслителей: Хабермаса, Лумана, Лукмана. В той же мере, как и западными социальными философами, им постоянно упоминаются такие термины, как рефлексия, деятельность, нормы, практика и т.д., причём эти упоминания являются контекстуально-корректными и дефиниционно точными. Создаётся впечатление, что в России есть мыслители, ничем не уступающие западным и способные вести с ними равный в интеллектуальном плане диалог. Так ли это?
Проблема в том, что Щедровицкий вкладывает совершенно особое содержание во все ключевые философские термины – содержание, никак не кореллирующее с европейской трактовкой базовых терминов. Исходным для него понятием является понятие деятельности. Под деятельностью он понимает коллективно скоординированное поведение людей, направленное на преобразование действительности. Иными словами, он наполняет это понятие классическим марксистским содержанием: всякая деятельность является исключительно коллективной.
Однако Щедровицкий идёт дальше и существенно дополняет марксистское понимание деятельности своеобразной трактовкой рефлексии как особого механизма, встроенного в структуру деятельности. Рефлексия, по его мнению, – это всецело коллективный продукт, поскольку позволяет индивидуальным актам деятельности кооперироваться в единую сложно организованную систему. Индивидуальной рефлексии не бывает! В результате данного понимания Щедровицкий перестаёт различать такие понятия, как мышление и деятельность (отсюда проистекает его известный неологизм «мыследеятельность»). Получается, что всякое непатологическое мышление является одновременно и продуктом, и основанием для коллективной деятельности. Поэтому у Щедровицкого не остаётся места ни для индивидуальной деятельности, ни для индивидуального мышления.
Для европейца такое понимание рефлексии и мышления является более чем странным. Ведь в данном ключе рефлексию не толковал ещё ни один европейский мыслитель и можно быть уверенным, что никогда толковать не будет. Со времён Канта, Фихте и Гегеля в европейской философии устоялась мысль, что рефлексия – это то, что хотя и связывает меня с другими, но при этом сохраняет мою полную автономию. Именно этим своим свойством инструмент рефлексии важен для любой социальной деятельности. Рефлексия – это особый чувствительный сенсор, который позволяет мне по желанию выходить из одной социальной группы и включаться в новые. Рефлексия для Запада – это интеллектуальная основа всей социальной конкуренции, поэтому она по определению не может быть коллективной.
Бесспорно, такое понимание рефлексии, которое предлагается Щедровицким, в неявном виде использовалось ещё у Маркса и Энгельса с их «общественным сознанием». Но даже они, будучи европейцами, не смогли бы это сформулировать так своеобразно. Для этого нужно было оказаться погружённым в российскую традицию ленинизма и сталинизма. Такая погружённость Щедровицкого проявила себя ещё и в том, что чисто в марксистско-ленинском смысле он полагает, что философия призвана к революционному преобразованию мира.
Преобразовывать мир должны методологические кружки – локальные группы сторонников методологии Щедровицкого (последователей ММК). По своей функции, методологические кружки напоминают одновременно и рассмотренные ранее джамааты, и «ревкомы», и консалтинговые группы. Основной инструмент их социального влияния – повсеместное проведение организационно-деятельностных игр (ОДИ), которые представляют собой особый тип семинара-тренинга. Данный семинар напоминает и тренинги личностного роста (Life Training for Personal Development) и тренинги по критическому мышлению (Critical Thinking Training). Нужно отдать должное, что это были самые первые тренинги подобного рода, проводимые в Советском Союзе.
Поскольку, по мнению Щедровицкого, существует только коллективная деятельность, любые ценности и нормы являются относительными. Идеальных ценностей и норм нет. Даже мышление есть то, что формируется коллективом, например, коллективом ОДИ. Поэтому ни логика, ни критическое мышление не существуют сами по себе вне конкретных социальных групп. Вот как Пётр Щедровицкий описывает появление логики: «Знаете мою любимую байку? Как возникла логика Аристотеля? Аристотель участвовал в семинарах Платона (прототип ОДИ в понимании Щедровицкого – А. Ф.) и ничего не понимал. У них все время менялся предмет дискуссии. Они все время отвлекались. Все время меняли рамки. И что Аристотель решил делать? Он решил нормировать коммуникацию. Стал писать, что правильное рассуждение должно быть выстроено с помощью силлогизмов, в них есть большая посылка и малая посылка. Потом он с этими возражениями пришел к Платону и сказал, что тот неправильно разговаривает. Понятно, что ему сказал Платон. Аристотель обиделся и все пронормировал. Написал кучу текстов… На старости лет Аристотель стал больше понимать и попытался выстроить нормы сложной коммуникации. Потом все участники семинара умерли, контекст оказался позабыт, осталась только «плоская» норма».
Как видим, Щедровицкий является ярким противником логики и критического мышления в западном смысле этого слова. По его мнению, социальные группы (в идеале – это группы ОДИ) призваны продуцировать любые ценности и нормы, включая логические. Никаких внешних, объективных механизмов проверки деятельности нет. Норма всегда ситуативна.
Почему вся русскоязычная социальная аналитика представляет собой неоленинизм и неосталинизм
Существует один очень любопытный факт. Согласно статистике, тесты IQ на выявление логических способностей выполняются гораздо хуже представителями постсоветских стран (белорусами, русскими и т. д.), чем коренными европейцами. Объясняется это просто. Дело в том, что в местной социальной практике логика и критическое мышление традиционно слабо востребованы. Мы живём в нелогичном социальном пространстве. Социальное поведение большинства людей во многом импульсивно. К тому же для социальной карьеры более значимыми факторами является способность к принятию ситуативных решений, чем способность к выработке общего алгоритма решения. Иными словами, более востребованным, чем критическое мышление, является, например, креативное мышление. Поэтому логические способности почти никак здесь не развиваются.
Отсутствие развитого критического мышления влечёт очень низкую политическую культуру населения. В такой среде для того, чтобы быть успешным, политик должен эксплуатировать чуть ли не самые архаичные стереотипы сознания своих избирателей. С другой стороны, успешный политик может позволить себе чистое господство, не контролируемое ничем – ни институтами гражданского общества, ни нравственными обязательствами. Вследствие чего востребованными оказываются социальные теории заговора в духе Джемаля или Дугина.
В таком социальном контексте классический социальный анализ европейских мыслителей (например, Хабермаса) оказывается попросту неприменимым, а использование для анализа критического мышления – вредным и опасным для политических элит. Поэтому пришествие собственного Хабермаса нам не грозит. Его появление закончилось бы столь же трагически, как и приход Христа в «Великом Инквизиторе».
Итак, в области социального анализа, в России нет интеллектуального продукта, который можно было бы импортировать в Беларусь с долгосрочной пользой для белорусского общества. Практически любая российская социальная аналитика в скрытой или явной форме призывает к тоталитаризму. А нужна ли нам такая аналитика? Будем надеяться, что нет.
Александр Френкель
