Окончание. Начало здесь

Естественно, исходя из рассмотренного философского подхода, русское право рассматривалась евразийцами как автономная система, основанная на том историческом, ценностном, религиозном и философском контексте, в рамках которого проходила русская история, и которая должна быть рассмотрена как самостоятельная инстанция. Русское право – это проекция русской истории, проекция русской системы ценностей. Но тут же возникает вопрос: откуда русские получили свою систему? Можно говорить о влиянии византийского права, но византийское право – это римское право, адаптированное к христианской цивилизации, с определенными фундаментальными коррекциями, которые на протяжении тысячелетий развивались в византийской ситуации. Успенский написал историю Византийской империи, и он обращает внимание, что в ней было очень много правовых элементов, специфических именно для её ситуации. Например, земельное право, которое до последнего момента препятствовало развитию феодализма. Были императоры, которые запрещали приватизацию земель или ограничивали её, защищали права бедных и средних землевладельцев перед лицом потенциальных феодалов. Тем самым, говорит Успенский, развитие феодализма в Восточной Европе и в пространстве Византийской империи было заторможено на 500 лет. Т. о., византийское право или, точнее, его элементы, к нам пришло вместе с православием в виде очень специфической христианизированной византивизированной версии римского права.

На это право накладывается архаическое русское право, или Русская правда Ярослава Мудрого, где есть элементы довизантийские, общинные, национальные, очень похожие на германские, т. е. специфические правовые установки, в которых община выступает субъектом хозяйственной деятельности и правовых взаимоотношений. Это то, что во второй половине XIX века народники пытались возродить и предложить в качестве социалистического устройства, элементы этой традиции мы находим и в наших колхозах, уже в догматизированном марксизмом советском аспекте.

Т. о., понятие русского права существует. Но после романо-германского ига, после реформ Петра Первого оно было юридически, как говорили евразийцы, сильно потеснено. Эта традиция русского права подлежит реконструкции, и, по крайней мере, теоретически этим занимался и Алексеев. Он пытался выстроить некие основные парадигмальные аспекты русского права, при этом он обратил внимание на очень важный момент, являющийся характерным и имплицитным для этой автономной правовой системы, которую он предлагает рассматривать не как несовершенное римское или европейское право, но как самостоятельную модель (соответственно, с иными этическими оценками), – он обратил внимание на баланс прав и обязанностей в русском обществе, особенно в Московском царстве и раньше, в предшествующих эпохах. В итоге он приходит к конкретной иллюстрации, что такое автономная модель – это баланс между правами и обязанностями.

Римское право, развитое в европейском ключе, делает знак приоритета, ставит акцент на правах. Собственно говоря, в этом заключена рациональная либеральная подоплека ценностно-философского подхода к праву, т. е. не самого права, т. к. право – это уже следующий этап, а именно подхода к нему. В соответствии с этим приоритетом свобода индивидуума является высшей ценностью. Свобода рассудочного индивидуума – вот с чем оперирует европейское право, и вот к чему оно стремится.

Оказывается, что в русском праве свобода индивидуума и его права имели второстепенную, если не сказать довольно малую роль. В основном право было связано с обязанностями. Т. е. вначале человек должен был что-то делать, а потом он имел на что-то право. Этот принцип аскетического, спартанского опыта общества является достаточно глубинным элементом нашей национальной истории и психологии. Более того, он воспринимается русскими людьми на протяжении всей русской истории как нечто само собой разумеющееся. Это естественно: вначале ты кому-то что-то должен, потому что ты сам не являешься самим собой, а являешься продуктом и частью общества, коллектива, общины, государства, церкви. В конечном итоге, ты создан. И эта идея, что человек не самопроизведён, а создан – создан Богом, семьёй, языком, страной, культурой, церковью, поэтому он в первую очередь должен отдать долги за факт своего существования – полностью отсутствует в западноевропейском правовом сознании.

Алексеев говорит, что это несколько карикатурно, но в трудах Ивана Пересветова, который спроецировал османские правовые принципы на царство Ивана Грозного и на концепции тяглового государства, всё это было сформулировано. К этому можно относиться по-разному, но, тем не менее, это глубоко соответствует исторической реальности развития российского, русского общества как автономной реальности: вначале – обязанности, потом – права. Это не значит, что прав нет. Они существуют, но ценностный аспект ставится не на них. Конечно, гуманисту и интеллигенту Алексееву было сложно согласиться с этим, поэтому он и ввёл термин «правообязанность», чтобы немножко сбалансировать и утишить либеральную русскую интеллигенцию. Без этого его, наверное, не поняли бы.

Другим фундаментальным аспектом в процессе становления русского права являются теологические компоненты. Это принципиальный вопрос. Причём, теологические компоненты, которые уходят корнями в споры VIII-IX веков между Восточной и Западной Римской империей и между Восточным и Западным христианством. То, что мы знаем как модель папацезаризма и цезарепапизма – это две противоположные модели: византийское право и, следовательно, русское, было цезарепапистским, а западноевропейское до какого-то момента было папацезаристским. Нечто русское и православное прослеживается у гибеллинов, которые пытались установить цезарепапистскую модель в самой Западной Европе, но они потерпели поражение. В этом контексте Россия – гибеллинская страна, поскольку наша цезарепапистская модель, т. е. представление о специальной катоконической функции царя, играла роль во всём теолого-социально-политическом и правовом устройстве. Для нас фигура царя была принципиально иной, нежели фигура князя, деспота или вождя. Это совершенно особая категория, которая связана с византийской антологией, с православными циклами, с циклологией, с катологией – это то, что называется русским почитанием царя. Отсюда функция царя в русской правовой системе была совершенно особой, она имела высший сотериологический смысл, который ставил царя фактически над всеми правовыми структурами. Царь был истоком права.

Но один из главных теоретиков абсолютизации царской власти святой Иосиф Волоцкий тоже говорил, что царь, в конечном итоге, является «самой высшей инстанцией», и что все должны подчиняться ему – как представителю высшей сверхчеловеческой силы. И он же говорит, что в некоторых случаях регицид возможен, т. е. царя можно убить. Это совершенно не укладывается в европейском понимании: как можно убить представителя сакральной власти? Оказывается, что можно – в том случае, если он отступает от фундаментально-религиозно-клесиологических норм: если он перестает выполнять функцию катехона, он подлежит регициду. Это тоже не имеющий ничего общего с европейским абсолютизмом элемент аправового русского сознания, где имеет место поклонение не индивидууму, но персонификации.

Речь идет не о деспотизме и не о абсолютизме, речь идет о катоханической функции тяглового государства, когда царь выполняет тягловые функции, т. е. на нём лежит забота, он тянет всю Россию: каждый несёт свой крест, каждый переносит свои сложности, каждый подвергается каким-то лишениям, но все это царь тянет на себе. Для того, чтобы понять, как он это делает, необходимо понять антропологию, антологию царской власти в правовой византийской и московской моделях.

Только что нарисованная картина не характерна, например, для Киевского периода русской истории. Киевский период представлял собой обычную княжескую власть, и никакой сакрализации суверенных государей там не было, именно поэтому они постоянно воевали между собой. Это связано с падением Константинополя и перемещением так называемой траснлакции империи. Теологический элемент транслакции империи был перенесён на Русь – так и возникла идея Третьего Рима. Она была оформлена в начале XVI века, но, по сути, как только в середине XV века Византия пала, Россия, сохранив политическую независимость, переняла эти катохонические функции. Без понимания этого глубинного теологического элемента нельзя понять правовую систему ни XV века, ни XVI века, а также ни коронацию, ни возрождение патриаршества, которое тоже было элементом правовой системы русского устройства.

Богословская, историческая, этническая и другие формы правовых систем в России могут быть восприняты и должны быть восприняты в евразийской перспективе как некий самостоятельный объект исследования. Не как, скажем, эволюция и прогресс этого права, а без акцента превращения во времени.

Плюс еще один важный элемент – это разделение права и правды. Правовая модель европейского типа со второй половины XVII века начинает постепенно завоевывать права в русском обществе. Здесь следует отметить, что правовое самосознание XVIII и XIX веков находится в очень странном сочетании – по сути дела, XVIII век был более либеральным и правовым, чем XIX век. В России время, можно сказать, течёт не всегда в одном направлении. В частности, XVIII век – это светский век, когда в России фактически была настоящая диктатура западных ценностей. А XIX век – это откат к народности, это возврат ко многим традициям, в том числе и к правовым, которые предшествовали XVIII веку, это эпоха славянофилов и народников. Т. о. правовые и исторические стадии развития общества в евразийской перспективе или в гумилёвской перспективе являются циклическими.

По мере того, как в Российском обществе стала доминировать западноевропейское правовое самосознание, всё больше и больше выходила на поверхность модель правды как антитезы права. В любом обществе существует понятие о нравственном и понятие о юридическом: нравственное всегда шире, чем юридическое, и никогда не может быть полностью покрыто юридической сетью. Между рационализацией нравственного принципа и, собственно говоря, внутренней этической жизнью народа или общества существует зазор, необходимый зазор. В некоторых случаях этот зазор отсутствует, например, в тягловом государстве, когда, по сути, государство сакрализируется и становится сатериологическим элементом. А в других случаях он расходится ещё больше.

Мы никогда не поймём ни поведение русского народа, ни фактор преступности, ни нашу собственную психологию, которая к праву относится достаточно скептически, если не учтём эту диалектику между понятием правды, как нравственного закона, и права, как юридического закона. Право может меняться в соответствии со своей логикой, а нравственный закон обычно более постоянен и не так быстро подвержен эволюции – по крайней мере, мало рационализируем.

Из этого возникает ещё один момент, на который евразийцы предлагали обратить внимание. Нравственная сфера правды и стремление к государству правды, стремление подчинить правде право – это одна из специфик истории становления русского правосознания. И, с другой стороны, мы имеем другое стремление. Например, идея диктатуры закона, идея правового государства, которое стремится подчинить правду праву, чтобы правда была как произвольная вещь, не фиксированная. Такое нравственное правовое сознание в некоторых аспектах нашей истории и в некоторых аспектах социальной психологии, безусловно, пребывает в конфликте, на что и предложили обратить внимание евразийцы. Они предложили сделать нравственную сферу, или этическую составляющую социально-политического поведения, вывести его из подразумевания, придать этому прозрачный, эксплицитный характер, а потом уже посмотреть, как оно сочетается с правовыми элементами в том или ином случае.

Это открывает совершенно колоссальные возможности для авангардных исследований социальной философии. Здесь следовало бы обратить внимание на другой очень интересный аспект евразийского представления о праве – это концепция «Ernstfall». Обычно правовое, номократическое сознание предполагает, что возможна ситуация, когда право не действует – это момент революции, переворота, войны, чрезвычайных обстоятельств, природных бедствий или случай помешательства президента. В каких-то ситуациях в истории, безусловно, возникают неправовые ситуации. Номократия стремится, во-первых, минимализировать эти неправовые ситуации, во-вторых, создать предпосылки их недопущения, т. е. описать неправовые ситуации, расширяя, как бы, сферу номократического контроля над полнотой истории. Высшей формой утопии такой абсолютизации номократии является концепция Френсиса Фукуямы, когда, по сути дела, создается абсолютно либеральное, рациональное, полностью правовое мировое государство, в котором ничего не происходит. История заканчивается, потому что всё просчитано и люди становятся предсказуемыми механизмами.

Карл Шмидт предложил рассмотреть правовую модель с обратной стороны. Он выдвинул концепцию «Ernstfall», т. е. теорию чрезвычайных обстоятельств. Смысл этой теории состоит в следующем: на самом деле истоки права являются не правовыми, и более того, правовая модель является таким апостериорным развитием некоего неправового, волевого, волюнтаристского решения. Или вторая теория – теория политического решения. Т. е. какой-то человек, который по тем или иным обстоятельствам обладает признаком суверенности – это, вообще говоря, может быть не только индивидуум, но и народ, государство, пророк, церковные реформаторы, – этот суверен принимает решения, не укладывающиеся ни в какую правовую систему. И по Шмидту вся история оказывается состоящей именно из таких точек, совершенно неправовых по своей сути, которые потом описываются с точки зрения правовых систем, направленных, по сути дела, на то, чтобы фундаментализировать, рационализировать и аргументировать это решение.

С точки зрения номократии, эта ситуация чрезвычайных обстоятельств, т. е. неправовое действие суверена, является аномалией, сбоем системы, «черной дырой». Шмидт предлагает отнестись к чрезвычайным ситуациям и к решениям, принимаемым в этой ситуации, творчески. Т. е. он предлагает антологизировать неправовую ситуацию, призывает осмыслить её содержательное значение. Ведь суверен, который делает неправовой поступок, народ или класс, который осуществляет революцию, – все они чем-то руководствуются, у них есть какая-то другая система ценностей, которая просто не укладывается в имеющуюся на данный момент правовую систему. И более того, с точки зрения Шмидта суверен, принимающий неправовое решение, как правило, опирается на те философские и онтологические истоки, из которых проистекает право. Т. е. он советуется или соотносит своё решение с глубинными историческими трендами, с жизнью мира, с ритмом истории, которые даются ему напрямую, а не опосредованно. Только потом это решение начинает воплощаться в опосредованную правовую систему.

Естественно, при таком подходе право фундаментально релитивизируется. Ни священной конституции, ни священных прав, ни даже частной собственности не существует при таком подходе, существует только игра исторических сил. Общество, люди, суверены, политические системы, классы, государства, цивилизации становятся живыми организмами, которые живут по своей внутренней логике, периодически фиксируя или застывая в правовой системе, а потом её взламывая. Всегда возникает какая-то правовая ситуация: как только заканчивается жизнь, начинается правда, как только заканчивается правда, начинается юридическое обоснование и т. д.

Суммируя эти вектора евразийского отношения к правовой системе, мы можем получить три важных результата:

1. Открывается возможность совершенно нового подхода к правовому исследованию. Это компаративное право, которое при отказе от признания западноевропейской современной римской модели за универсальный критерий может развиваться самым неожиданным образом. Мы увидим значительное количество правовых систем, о существовании которых мы и не подозревали, и мы сможем наметить в них автономную эволюцию. Т. е. дело Гумилёва, применённое к этнической истории народов Евразии, можно провести на правовом пространстве с не менее ослепительным успехом.
2. Евразийский принцип правового плюрализма позволяет реконструировать историю русского национального права с учётом всех качественных онтологических факторов. Т. о., мы стоим перед задачей реконструировать систему русского права, исходя из индуктивных, национальных критериев. Изучение русского права в новой системе координат, отличной от системы координат римского права, даст совершенно иной результат. Т. е., идея правового плюрализма открывает колоссальные перспективы к индуктивному, национальному, специфическому изучению правовой модели.
3. Все эти вектора, все эти тезисы не являются просто ретроспекцией или неким осмыслением того, что было раньше. Поскольку Россия живет в переходный период, совершенно неочевидно, что мы делали вчера, позавчера, что мы делаем сегодня, и что мы будем делать завтра или послезавтра. Никакого стратегического идеологического консенсуса в Российском обществе, относительно того, как жить дальше и что делать дальше, нет. Евразийский потенциал правового самосознания в будущем может фундаментально, революционным образом изменить историю становления русского права, нашего национального права, и вообще нашего участия в мировой цивилизации. Т. е. эти исследования, общее развитие плюрализма и изучение наших национальных корней правосознания, выстраивание нашей плюральной и гибкой модели, является еще и проективным конструктивным элементом. Мы можем не просто изучать старое, но и предлагать новое.

Стоит затронуть ещё одну тему – как известно, в рамках РФ, в рамках СНГ живут разные народы. И если подойти к делу с плюральной позиции правовой системы, то можно понять, например, чеченский фактор, потому что правовое сознание у чеченцев иное, чем у русских, чем у европейцев. Или, скажем, цыганское правовое сознание. Это уже совершенно радикальная тема, некоторые политики даже говорят, что многое могут понять, но только не цыган. Есть ещё своеобразное криминальное право, которое тоже имеет свою автономную логику. И этнические, конфессионально-общинные права, которые в значительной степени обладают автономией относительно других прав. Как только мы будем практиковать правовой плюрализм, мы поймем, что есть система логики, которая предопределяет действие самых разнообразных коллективов.

Т. о., правовой плюрализм и есть евразийское понимание о праве. Это не какая-то доктрина, которую можно всем навязать, это приглашение к творческому сотрудничеству в заданном векторе. Более того, она совершенно не опасна по отношению к западникам. Западники могут совершенно спокойно продолжать делать всё, что они делают, потому что их тотальное преобладание обеспечено. Речь идёт о том, что мы, евразийцы, не смотря на то, что выступаем от большинства человечества, являемся меньшинством. И нам надо дать право голоса, хотя бы в качестве экстравагантного меньшинства, которое думает не как все.