Понятно, что существуют серьёзные причины, которые побуждают президента не связываться напрямую с программами патриотических партий, с их лозунгами и ценностями. Хотя Путин появился на политической сцене в конце 1999 года с откровенным патриотическим манифестом под названием “Россия на рубеже веков” и очень точно выразил и специфику русского характера и русской модернизации.
Тем не менее, факт остается фактом, все последние руководители страны - и Горбачев, и Ельцин, и даже Путин, - держали на расстоянии вытянутой руки людей с активным патриотическим сознанием и в своей повседневной работе предпочитали опираться на западников, на людей, свободных от православных и патриотических сантиментов. Чем это вызвано?
Многие до сих пор ругают Александра Яковлева за его статью 1974 года, где он разоблачал и обличал русских литераторов-почвенников. Но ведь Александр Яковлев не был исключением, так называемых “русопятов” боялись не только Горбачев и Ельцин, но с ними, по крайней мере открыто, не сотрудничает и президент-патриот Путин. Все дело в многонациональном характере России? А, может быть, проблема еще и в том, что люди, называющие себя патриотами, не всегда несут в себе высокое качество личности? Почему в Польше, к примеру, был у власти патриот-католик Валенса, а в России президент по определению не может быть приверженцем патриотических ценностей и отстаивать в первую очередь интересы и верования подавляющего большинства населения, то есть русских. Почему в государстве, которое называется Россия, нельзя не принято публично отстаивать интересы большинства? К примеру, среди интеллигенции юга России крепнет убеждение, что Путин и его окружение недостаточно учитывают интересы русских в районах, граничащих с Северным Кавказом. Отсюда и все мои вопросы, вынесенные на обсуждение. Ведь сейчас ситуация во многих отношениях хуже, чем в начале, середине девяностых прошлого года. Тогда казалось, что все беды от того, что патриоты не у власти, что стоит придти к власти человеку, преданному России, то все изменится. Но сейчас уже очевидно, что патриотическая идея уже потеряла свой мобилизационный ресурс. Я думаю, что на следующих выборах электорат отвернется и от патриотов. По крайней мере очевидно, что сегодня на политическом поле нет патриота национального масштаба, могущего выразить чаяния подавляющего большинства населения. Ведь очевидно, что в России для того, чтобы стать лидером, мало быть хорошим менеджером. Может быть, на это новое амплуа после второго срока президентства решится сам Путин?
О.Владислав Свешников: Я здесь человек довольно случайный. И если я и согласился на ценное для меня предложение Александра Сергеевича, то только потому, что, по-видимому, настаёт, а, может быть, не настаёт и никогда не настанет пора слов в том самом смысле, в котором как-то сказал Ионеску: “Самое главное в жизни - это слова, всё остальное - болтовня. Я думаю, постановка вопроса не совсем такова, как ее предложил Александр Сергеевич, и ее название - это лукавый ответ на известные статьи Ходорковского, не более того. И если там, в этой статье, и проскальзывают подобные мотивы, то лишь потому, что без них, как и без примеров, очевидно не обойтись. Это то содержание, которое постоянно носится в моем сознании, о котором можно говорить только либо очень много, либо очень кратко и тезисно. Поскольку возможности для долгого разговора нет, я ограничусь краткими тезисами.
Во-первых, я позволю себе ответить на мной же самим заданный вопрос, выражающий несогласие с постановкой вопроса Александром Сергеевичем. Дело не в наступившем или давно наступавшем кризисе. Дело в том, по-видимому, что то мировоззренческое начало, которое должно было бы быть в том, что, условно говоря, именуется патриотическим движением, какого тоже нет, это отчасти миф. Движения такого нет, а есть некоторые разрозненные ощущения людей, собирающихся в некоторые разрозненные группы, и если ими что-то общее и руководит, так это именно ощущение национальной ценности в самом общем виде и не более, чем ощущение. Это ощущение, безусловно, не имеет никакой степени мировоззренческого характера, потому что само содержание того, что входит в понятие “мировоззрение”, исчезло давным-давно. Исчезло, если иметь в виду временные рамки, с исчезновением царской России или несколько раньше. Последними выразителями того целостного мировоззрения, которое включает в себя и патриотический, и националистический, в самом верном и точном смысле этого слова, момент, был Ильин, отчасти - Солженицын, но это были последние, почти случайные возгласы, не имеющие никакого отклика. Какой отклик имела, например, статья Солженицына “О национальном самоограничении и покаянии”? Кажется, что почти никакого. А именно она-то и должна была, если бы намечалось хоть сколько-то национально-мировоззренческое возрождение, вызвать краткий, но сильный отзвук. Отзвука не случилось, и это очень понятно, потому что вслед за тем временем, когда мировоззрение отчасти даже было сформулировано, хотя, разумеется, не в целостном виде, славянофилами отчасти, отчасти - Леонтьевым, Победоносцевым, Данилевским, отчасти - некоторыми священниками, такими, как митрополит Филарет Московский в XIX веке, наступило время, когда мировоззрение перестало быть востребованным. Оно оказалось замененным тем жизненным фактором и содержанием, который гораздо более справедливо именуется идеологией. Но идеология на деле есть совсем не то же самое, что мировоззрение. Это довольно обычная, тривиальная ошибка, в том числе людей достаточно образованных и интеллигентных, когда они представляют эти два явления в области даже не мысли, а ощущения, как нечто не только схожее, но практически неотличимое одно от другого. Есть и нечто, что способствует такому неверному ощущению, а именно: мировоззрение есть вещь некая целостная и органичная. Поскольку идеология и основана на жизненном содержании всей полноты и мировой, и национальной жизни, и религиозного сознания и прочая. Поскольку по ряду известных причин мировоззренческое содержание ушло, на его место должно встать нечто, основанное на некой карикатурной парадигме. Это нечто есть то, что психиатры назвали бы сверхценной идеей. И таких сверхценных идей в мире за время идеологической истории существовало не так уж мало, но, правда, и не так уж много. К примеру, политическая идеология, идеология коммунистическая, идеология даже такая странная, как идеология известного театрала и театроведа начала ХХ века Евреинова, вмещающая в себя очень узкий круг, но имеющая склонность к тому, чтобы этот круг был максимально широкий, что было невозможно по природе вещей. Так вот, когда тем, что именуется мировоззрением, руководит не реальное, предметное и глубоко духовное жизненное содержание, то тогда руководит именно эта сверхценная идея. И сверхценная идея вместо того, чтобы сделать некоторое мыслительное, и не только мыслительное, но и деятельное, и интуитивное в высшем смысле этого слова, одним словом, всю полноту того, что входит и может быть объято в переживании человеческой личности, тогда вместо целостного и органичного, и гармоничного мировоззрения встает идеология, которая стремится вместо того, чтобы быть целостным, чем она быть не может, стать тотальным. И так всегда и бывает, во всяком случае, претензия на тотальность у идеологии существует всегда. Те люди, которые имеют нешуточное внутреннее право полагать себя за людей, обладающих патриотическим сознанием, отчасти правы, а отчасти ошибаются. Правы потому, что они чувствуют, знают, что они, попросту говоря, любят Отечество. Вот этот, суженный до одной единицы, крайне узкий круг идей, который и руководит патриотами.
Когда у них собирается еще некоторое количество идей, они - и люди, и идеи - собираются в некоторые круги. Но до тех пор, пока не будет востребованным подлинное мировоззренческое содержание, ни о каком реальном возрождении национальной общественной мысли, опирающейся на национальные и, безусловно, религиозные идеалы, речи идти не может. Этот тезис нужно было бы доказывать, но можно и не доказывать, потому что он почти что самоочевиден. И поэтому любые патриотические попытки объединения на политическом основании априорно обречены на провал или, может быть, на временный и незначительный успех. Некому, не с кем и не о чем договариваться. И это - самая большая беда, которая, если не изменится духовная и историческая ситуация, будет существовать всегда. Поэтому не хочется быть окончательным духовным пессимистом и, тем более, предлагать почтеннейшему обществу старушечий образ зрения, сходящийся к эсхатологической тревоге, но есть серьезные основания для того, чтобы догадываться, что, по-видимому, возможные патриотические движения ожидает вечный крах.
И позволю себе привести один образ, который я позволил себе выписать недавно, даже более, чем образ, это почти некролог, к тому же, являющийся частью реального некролога, относящегося к последнему из семьи Аксаковых. Некролог написан Константином Победоносцевым, который, обращаясь к кругу, уже ушедшему, Аксаковых, Кириевских, Самойлиных и других, полвека спустя после их жизни, пишет: “Это были честные и чистые русские люди, родные сыны земли своей, богатые русским умом, чуткие чутьем русского народа любящие народ свой и землю, и алчущие, и жаждущие правды и прямого дела для земли своей. Они были высоко образованы, но близкое знакомство с наукой и культурой Запада не только не отрешило их от родимой почвы, из которой почерпает духовную силу всякий истинный подвижник земли русской. Правду, которую они пламенно желали осуществить в своем отечестве, они искали не в отвлеченных теориях и принципах, но в соответствии вечных начал правды божьей с основными условиями природы русского человека, отразившиеся в историческом его быте. От этих людей явственно и разумно услышало наше сбитое с толку общество проповедь мудрости в великом слове: познай самого себя, углубись в прошедшие судьбы страны своей и своего народа, и узнаешь свой дух в его духе, и свою силу почерпнешь из него”. Пытаясь всматриваться в эти строки как некоторые образы, сопоставляя его с тем образом, который возникает в зеркале, в которое могут глядеться не только те, кто очевидно не знает, что такое патриотизм, можно догадаться, что в этом зеркале при сопоставлении не увидишь не только подобного образа, но, пожалуй что, даже и карикатуры.
Поэтому практически закономерны только временные победы “Родины”, как они ни приятны в некотором отношении для людей национального ощущения (не хочется говорить “самосознания”, потому что это почти что небывалая редкость). И раскол в “Родине” в этом отношении - совершенно мелкая частность, которая просто свидетельствует о гораздо более серьезном, вероятно, неизбежном крахе, если не будет начато каким-то образом некое подлинное национальное движение, основанное на национальных идеалах и поэтому включающее в себя, как необходимое, и национальный интерес. Потому что, когда национальные интересы не основываются на национальных идеалах, они носят временный и случайный характер. Но пока видны только немногие лица на нашем общественном поле, о которых можно было сказать, что на них можно, пожалуй, и опереться, увидеть в них некоторых родоначальников этой живой общественной мысли.
Могу, правда, с некоторым может быть поспешным и неловким ощущением сказать, что есть одна общественная организация, которая, по крайней мере, основана на тех принципах, которые мне дороги. Она, конечно, пока чрезвычайно слабая и о ней почти ничего не известно. Эта организация - Союз православных граждан, в нее, в частности, входит Сергей Юрьевич Глазьев. И если окажется вдруг, что тоже почти невероятно, что эта организация станет начальным, кристаллообразующим звеном для общественного движения, имеющего одновременно патриотический и духовный характер, может быть, можно будет на что-то надеяться.
Александр Ципко: Отец Владислав, даже если у нас после гибели в 1917 году русской цивилизации невозможно подлинное национальное самосознание, то самосознание, которое было у Аксаковых и у Киреевских, которое было, как мне кажется, присуще Василию Васильевичу Розанову, все же существует, сохранилось то, что вы называете “ощущением патриотизма”. Если бы этого защитного ощущения не было, то никто не воевал бы в Чечне. Не забывайте, многие шли воевать на вторую чеченскую войну, чтобы “смыть позор Хасав-Юрта”. В конце концов, есть “Союз православных граждан”, который Вы упоминали. Не забывайте, что в начале октября 1993 года Белый дом охраняли многие сотни людей, которые были преданы России и которые умерли, как герои, во имя достоинства русского человека. К сожалению, мы ничего не знаем об этих людях, об этих патриотах. Поэтому, на мой взгляд, правомерно говорить и о нынешнем патриотизме, хотя, наверное, духовное качество его ниже, чем было в XIX веке. Поэтому, на мой взгляд, важно выяснить, почему он есть, но не побеждает. Ведь наш нынешний либерализм тоже имеет мало общего и с европейским и с дореволюционным русским либерализмом. Но он, в отличие от патриотизма, побеждает. Почему, как я уже говорил, люди с не подлинным либеральным мировоззрением побеждают, а люди с не подлинным патриотизмом проигрывают? Вот, на мой взгляд, главный вопрос, на который мы должны ответить.
Михаил Малютин: Я попробую ответить на этот вопрос, может быть, правда, в этом ответе тоже будет мало исторического оптимизма, но, с моей точки зрения, когда две очень похожие империи погибли за одно столетие, это уже не совпадение, это, в определенных пределах, диагноз. И тоже совершенно очевидно, что оба раза русские националисты, которые вроде бы имели довольно значительные шансы, рассуждая общетеоретически, в обоих случаях катастрофически проиграли. Просто в первом случае их частично перебили, частично загнали в эмиграцию, а потом Иосиф Виссарионович утилизировал, а во втором все-таки, поскольку развитие событий при всех его отвратительных чертах пошло не революционным, а контрреволюционным, термидорианским путем, сохранилась некая преемственность и поэтому некоторые вещи пока еще можно более-менее спокойно обсуждать. Собственно говоря, оба раза выяснилась следующая вещь: недовольство русских своим положением в трех, как минимум, разных стратах приняло настолько разные формы, что они просто между собой не могли найти никакого общего языка. Первое недовольство - это было недовольство внутри бюрократии, и царской, и советской, потому что люди обнаружили, что наша система не просто неэффективна и мало конкурентоспособна, но она все более и более становится антирусской и потребительской по отношению к своему собственному этносу. И, более того, сами публичные постановки вопроса такого рода с достаточной степенью жесткости зажимались и репрессировались на самой верхушке подобной системы. Вот тут апеллировали к царским временам, извиняюсь, это еще Николай Павлович славянофилам сказал, что для меня нет русских и нерусских. Для меня есть верноподданные и государевы ослушники, которые позволяют себе умствовать и мудрствовать над вещами, над которыми им по чину умствовать и мудрствовать не положено. Фактически то же самое на свой лад делал Иосиф Виссарионович, но в несколько других манерах. И, прошу прощения, в этом отношении Владимир Владимирович мало оригинален, когда он заявляет, что любая попытка педалирования русских идей и русских ценностей означает разрушение нашего великого и могучего, многонационального государства (или того, что от этого государства осталось). При этом я сейчас не буду трогать тему того, кто из этих деятелей был искренен, а кто занимался пиаром. Но, так или иначе, совершенно очевидно, что вот эта повязанная по рукам и ногам принадлежностью к старой империи бюрократия, в лучшем случае могла фрондерствовать, а в худшем, как в случае с ГКЧП или 93-м годом даже те ее элементы, которые в конце концов решились на какие-то действия, решились на них настолько слабо и обреченно, что временами возникал классический милюковский вопрос: “Глупость или измена?”.
Второй слой, который тоже активнейшим образом чувствовал эту проблематику, но пока все разы оказался несостоятелен - интеллигенция, которая первоначально возникла в России да и в Советском Союзе с идеологией существенно другого порядка, но на определенном этапе ее развития определенная часть начала, исходя из этого самого чувства любви к Родине, понимать, что и с империей что-то не так и с повседневной жизнью что-то не так. Просто драма или трагедия, как угодно, интеллигенции всякий раз заключалась в одном: она мечтала, она фантазировала, но она оказывалась не способна к практическому политическому действию. Собственно говоря, последний случай - это тот, свидетелями которого мы являемся. И для нашего так называемого патриотического движения, какое оно все-таки есть и существует, это было изначально дитя, зачатое в скорби. Внутренне они очень хорошо понимали, да, в общем-то, и по сегодняшний день понимают, исходя из разговоров с ними, что путем выборов они никогда к власти в стране не придут. Другое дело, что рассуждать всерьез в категориях национальной революции, т.е. окончательно признать, что путь к воссозданию России лежит только через уничтожение этого государства, - на такие крайние позиции, во-первых, становятся очень немногие, а, во-вторых, если и становятся, то оказываются не способны к каким-то практическим действиям.
Валерий Соловей: Это и есть подлинный национализм - идея создания собственного национального государства.
Михаил Малютин: Совершенно верно. И именно вот такие подлинные националисты всякий раз оказывались в меньшинстве в рамках этого движения. Потому, что если всерьез посмотреть на белое движение, то людей, подобных Шульгину, хотя и он не был чистым националистом, он все-таки был сложной смесью националиста и имперца, там было очень немного. На самом деле и белое движение было таким некоторого рода союзом кошек, связанных за хвост, людей с абсолютно разными взглядами, и ФНС был таким же движением кошек, связанных за хвосты, т.е. союз людей с взаимоисключающими взглядами, которые были объединены.
Наконец, момент последний. И при царях и при секретарях абсолютное большинство русского народа на последнем этапе существования империи оказалось в своей повседневной жизни этими империями недовольно. Не столь может быть радикально в некоторых вопросах, как интеллигенция, не столь хорошо понимая эти вещи, как бюрократия, но ни малейшего желания защищать эту власть абсолютное большинство населения оба раза не обнаружило. Мы не будем копаться в древней истории, возьмем один-единственный удачно осуществившийся пример, когда население самоорганизовалось и защитило свой традиционный, советский образ жизни - Приднестровская Молдавская республика. В силу каких уникальных обстоятельств это произошло - это тема слишком долгая, особая и отдельная, но этот пример доказал, что никакой обреченности Советского Союза на самом деле не было, что, на самом деле, никаким мифом не был советский интернационализм и новая историческая общность - советский народ. Но вот на таком маленьком клочке земли это получилось, а, обладая вроде бы совершенно колоссальными ресурсами в других случаях, люди этого сделать не сумели. Причина в том, что отсутствовало целостное националистическое мировоззрение, в чем я полностью согласен с отцом Владиславом. Это другая сторона того же самого, о чем идет речь. Т.е. возникла эта драматическая ситуация, что государственность оказалась чужой, а проекта создания своей государственности с этой чужой оба раза не удалось сформулировать не только по ходу революционной катастрофы, но и после того, как это самое событие уже произошло. Вчера я принимал участие в одной практической дискуссии на эту тему, и мой коллега очень точно сказал, почему вот таким фрагментарным, рыхлым и странным являются все те примеры националистического или патриотического направления, которые он пока видел и слышал: а нет никакой совместной деятельности. Аксиома простая и понятная: нация в каком-то ее новом виде, поскольку совершенно очевидно, что в старом виде она может только дальше разваливаться и разлагаться, может возникнуть только в результате какой-то совместной деятельности, какого-то совместного проекта, может быть в каких-то случаях локального, может быть - более крупного. Пока этой деятельности, причем успешной, нет, все в конечном счете остается на одном уровне: кого назначить врагом, ответственным за нынешнее положение дел и на какие чудеса рассчитывать, для того, чтобы от этого врага ситуационно, здесь и сейчас можно было повернуть.
Ну и теперь немного о роли Владимира Владимировича Путина во всех этих обстоятельствах, пирровой победы “Родины” и обо всем остальном. Эта победа неизбежно должна была быть пирровой по простой, элементарной причине. Владимир Владимирович действительно воспользовался чувством острого национального унижения, перемешанного с чувством слабости и дискомфорта от отсутствия какой-то меня лично защищающей государственности. При этом сразу бы хотелось подчеркнуть, что это две довольно разные вещи. Это самое чувство национального унижения все-таки характерно далеко не для всей части нынешнего русского народа, а вот чувство, что без государства стало совсем плохо, что это не государство, а антигосударство, на каком-то этапе стало практически всеобщим до самого последнего олигарха, который понимал, что так дальше нельзя, так дальше не сохранить собственность. Хорошо или плохо, но какой-то минимум квазигосударственности путем ее стихийной регенерации за четыре года был обеспечен. А дальше встал вопрос: что же, собственно говоря, со всем этим делать. Владимир Владимирович вчера дал совершенно великолепный по своей искренности ответ: лучше быть здоровым, богатым и жить в своем собственном жилье, чем быть бедным, больным и бездомным. Самое смешное и глупое, что на уровне фразы он действительно отобразил всеобщее чаяние всего населения одного царства-государства, которое от такой жизни действительно стало не очень здоровым, ничего почти пока не выиграло в абсолютном своем большинстве от этого самого экономического подъема. У тех, кто имеет жилье, оно ветшает, те, у кого его нет, имеют еще меньшие шансы на его получение, чем в советский период, сколько бы над этим мы в свое время ни издевались. Остается дурацкий вопрос на сообразительность: это кто, нынешняя государственная власть или нынешний бизнес в России будут реализовывать вот эти самые настроения? С моей точки зрения это не смешно, если относиться к этим вещам практически, а не как к пиару. Но у Владимира Владимирвоича тоже есть смягчающее обстоятельство: ведь эта ситуация взаимного, полного и тотального недоверия есть не только на уровне повседневной жизни. Вот этот распад на атомы лично для меня, лично для моей семьи, лично для моей группы друзей, а за этим начинается, как минимум, чужое, как минимум - не мое. Это же происходит не только на уровне повседневной жизни простецов или повседневной жизни образованщины. Абсолютно та же самая ситуация царит и на уровне верхушки государственной власти. И как только оказывается поверженным какой-то очередной враг, или враг сам решает, что ему лучше быть не поверженным, а выйти из занимаемой должности, после этого начинается грызня между этими самыми победителями, которые только что этого врага повергли.
На последний вопрос, который здесь сформулирован: “Можно ли создать патриотическую партию всерьез и надолго?”, могу дать только категорически отрицательный ответ. С моей точки зрения Владимир Владимирович по своему глубинному мировоззрению никаким образом не совместим с каким-то русским национализмом, а какая такая возможна патриотическая империя на базе многонационального государства в ситуации современной России? Это действительно своего рода квадратный трехчлен, и с этим самым квадратным трехчленом сколько угодно можно возиться на уровне пиара, но невозможно действовать практически. А вот что касается возможности соединения левой идеи с национальной, то по тем исследованиям, которые провел Леонтий Бызов, тот незначительный успех “Родины”, который все-таки был достигнут, произошел за счёт некоего стихийного синтеза идеи социальной справедливости, квазиоперационализированной, потому что те, кто всерьез анализировали эту проблему, понимали, что никаких реальных инструментов для реализации этой самой социальной справедливости у “Родины” нет, и ценностей второго порядка вот этой самой национальной озабоченности в ее сравнительно умеренной форме. Просто практика показала, что, прошуршав за эти самые ценности избирательными бюллетенями, люди дальше не имели каких бы то ни было вариантов того, что будет потом. Если Сергей Юрьевич решил, что ему лучше будет потом использовать это ситуационное достижение и побаллотироваться против Владимира Владимировича, но баллотировался он против него тоже, с моей точки зрения, совершенно фантастическим образом. Фактически лично не обращаясь к Путину и не обсуждая никаких реальных проблем повседневной жизни населения. Вот как можно было всерьез вести избирательную кампанию такого типа - это опять-таки некий квадратный трехчлен, связанный с таинственными явлениями психики некоторых наших политиков, которые считают себя патриотами. Но самое интересное, что я беседую и иногда консультирую этих самых представителей наших националистических группировок, которые сейчас превратились во что-то вроде движения штабс-капитанов, т.е. они жутко разочаровались в генералье. Самое интересное: у них было очень тяжелое, драматическое настроение в 93-м, в 96-м, когда пришлось мириться с Зюгановым, в 99-2000-м, потому что они Путину не верили ни на грош, но, как ни странно, по итогам последней избирательной кампании у них появились относительно оптимистические настроения, ибо чувство национальной фрустрации усиливается, более того, иногда чувство социальной фрустрации начинает приобретать национальные формы. И хорошо, что этот клоун Жириновский бегает со своим “за русских”, и хорошо, что эти интеллигентные импотенты из “Родины” добились своих микроскопических успехов. Они топтались на нашем поле, они свое получили, они прошли в Думу, мы в эту Думу даже не собирались… Т.е. сейчас эти люди на полном серьезе рассуждают примерно следующим образом: что путинская стабилизация явно не вечна, что когда ситуация завязана на одного-единственного человека, возникает вопрос о том, каков запас прочности у этого человека, когда разные тенденции тянут его в противоположные стороны. И сейчас они рассуждают примерно так: нет у нас никакого национального лидера - и слава Богу. Будем заниматься какими-то локальными вещами, какими-то сетевыми структуры, просто надо быть готовыми к каким-то действиям в этот момент икс. В чем я опять абсолютно согласен с отцом Владиславом, в том, что если даже будут какие-то частичные успехи на уровне подобного понимания роста национального самосознания и бытия, они окажутся невероятно пирровыми, потому что даже в том случае, если происходит деструкция действующего государства, и если к власти приходит кто-то, произносящий более патриотическую риторику, чем это ныне делает Владимир Владимирович, если даже этот некто снимает табу с русского вопроса, то пока нет никаких оснований и признаков считать, что в результате всех этих вещей русскому населению станет хотя бы чуть-чуть лучше.
И здесь важнейший момент, на котором мне бы хотелось свое выступление завершить. Собственно говоря, как оба раза русский народ спасся от этих двух катаклизмов, в начале и в конце прошлого века? А он благополучно ушел в частную жизнь, в уровень повседневного самовыживания, поскольку на уровне национального архетипа было известно, что нас все равно никто не завоюет и нас все равно на всю жизнь никто не поработит, даже если какие-то самозванцы захватят Кремль и какое-то время будут безобразничать из этого Кремля. И что рано или поздно из провинции появятся какие-то минины и пожарские и воссоздадут великую Россию без нашего участия. Это в варианте активном. А в варианте пассивном - придется же этим людям, если они хотят править страной, считаться каким-то образом с интересами абсолютного большинства населения, которое проживает на территории этой страны. Для меня самое драматичное заключается в том, что вот эти архетипы теперь действуют с точностью наоборот. В условиях, когда депопуляция русского населения происходит уже более пятидесяти лет, надеяться, что мы навсегда останемся на этой территории, в достаточной степени опрометчиво. И еще более серьезное: вопрос в том, зачем дальше продолжать жизнь и, в частности, размножаться. Разумеется, очень хорошо иметь детей, если для этого есть условия. Но, разумеется, очень хочется, чтобы эти дети жили не хуже нас, а их впоследствии - тоже. Но в рамках русского национального архетипа этого не достичь. Раз страна почти тысячелетие была идеократией при всем том, что несколько раз происходила эта резкая и катастрофическая смена вех, нужна какая-то цель, нужно какое-то “зачем”. И в этом смысле сейчас, пожалуй, наиболее важное и тяжелое именно то, что весь этот набор традиционных ценностей опять не воспроизводится в этой повседневной жизни, он превращается в некоторого рода раритет, в некоторого рода мемориальную доску. Более того, сейчас понятно, что для того, чтобы потреблять русскую классическую культуру вовсе не обязательно быть русским. Более того, сплошь и рядом для нынешней повседневной жизни потребление этой классической русской национальной культуры просто мешает людям комфортно жить. То есть в этом смысле я настроен весьма драматично. Ясно, что либо возникает какое-то новое образование, какой-то новый вид деятельности, причем одновременно имеющий и материальную и духовную составляющую. С чем сталкиваются эти самые радикальные националисты в своей агитации? Начинают людей всерьез агитировать, когда мозг их умирает, это все охотно поддерживают. А за них не голосуют. Почему? Потому что они в своей этой агитации ставят на недовольного человека, который в душе все равно советский интернационалист. И когда они начинают впаривать эту самую национальную идею, она отлетает даже от вроде бы социально угнетенного и недовольного.
Второе. Советский интернационализм был вчера, не важно, был ли он мировоззрением или идеологией, на каком-то этапе он превратился для части населения в повседневное мировоззрение, а дальше пришла идеология либеральная, опять на свой лад в достаточной степени целостная, ясная и понятная. И вот они сейчас осознают, что либо мы предлагаем не менее целостную, не менее ясную и понятную, а вдобавок еще и практически успешную не только в политике, но и в повседневной жизни русскую национальную идеологию, либо мы перестаем быть нужными населению своей страны. Т.е. те, кто додумывает некоторые мысли до конца, и именно потому, что у них в голове полная каша и нет никакого образования - я имею в виду философского, религиозного или даже исторического - они такие вещи высказывают наиболее последовательно и наиболее резко. И поэтому задают вопросы теоретикам: ну на уровне анализа это все правильно, а практически - что делать?
О. Всеволод Свешников: Я хотел бы напомнить драгоценнейшему обществу относительно ухода в частную жизнь пробиблейское слово, то слово Исуса Христа, которое сказано им относительно ухода в частную жизнь некоторого круга лиц. Этот круг лиц имеет отношение к допотопному человечеству, затем - к содомской группе человечества, и затем к человечеству антихристова времени. Он сказал: “И как тогда ели, пили, продавали, покупали, сажали, строили, так и теперь будет”. Так что если это не контрпродуктивно, так, во всяком случае, не продуктивно. Это во-первых.
И, во-вторых, хотел бы заметить, что, по-видимому, то, что вы называете радикальным национализмом, вернее было бы назвать квазинационализмом. Это ложнонационализм. Настоящий национализм имеет творческий и любящий характер.
Александр Ципко: Все-таки важно во всем этом анализе учитывать состояние вот этой субстанции, которую я назвал мобилизационный ресурс патриотизма. В каком он состоянии находится, в каком он был до прихода Путина и в каком сейчас. Я был на съезде писателей России, посмотрел, что та часть провинциальной интеллигенции, которая группируется вокруг Союза писателей России, там было 200 человек, они настроены очень активно, я бы даже сказал - агрессивно. Может быть, это особый тип людей, я никогда не был раньше на таком собрании. А там мне пришлось на протяжении трех дней постоянно общаться с людьми. Там существует очень сильный запрос на реванш, на победу. Моя победа на передаче “К барьеру!” легла, как оказалось, в какую-то уникальную нишу, т.е. есть потребность победы, даже такой вымышленной, как заработанные мной очки на телевидении.
Так существует ли этот запрос на нового лидера? Ситуация для Путина очень серьезная, он на этом уровне воспринимается как ложный патриот. Я думаю, что люди, дающие информацию президенту, должны это сознавать, были очень большие ожидания в связи с посланием Путина, ситуация почти критическая. И поэтому, мне кажется, здесь уйма серьезных проблем. Если я не придумал этот запрос, то как он может реализоваться? Миша говорил, он действительно может реализоваться как появление новой, радикальной фигуры, более жесткой, со всеми вытекающими последствиями. Поэтому мне хотелось бы, чтобы эта тема субстанции запроса на патриотизм была нами рассмотрена. Она существует или это миф и все рассыплется.
Сергей Кургинян: Смотрите, с каким усилием мы разговариваем. Постоянное ощущение дефицита всякой энергии и всего, что с этим связано. Это же не связано с деньгами и с чем-то еще. На Монмартре в Париже тусовались полуголодные интеллигенты, которые считали себя солью земли и понимали, что вокруг есть температура. Было два условия. Во-первых, это где-то кучковалось, крутилось. А, во-вторых, была температура. Они знали что общество горячее и что оно крутится вокруг нас. Я неделю гулял в Латинском квартале. Ну, они точно понимают, что все крутится не вокруг них, а общество холодное. Нет этой температуры.
Вспомните Советский Союз 77-го года. Общество забрало акции своего интереса из того, что касалось власти. Но оно же куда-то эти акции перенесло, оно же не интерес вообще забрало, просто перенесло акции с одного места в другое. Запрос на жизнь был один, а предложение - другое. И вот разница между этим запросом и предложением бурлила где угодно: в моем театре, или в театре моих противников, на слетах студенческой песни - оно бурлило, что означало, что люди прорабатывают повестку дня, ту или иную. Процесс шел, у него была температура. Недавно, прогуливая одну делегацию, я побывал в нескольких театрах Москвы. Все в порядке, да, только я точно знаю, что это другое. Зал можно наполнить, даже очередь создать, только это не проработка повестки дня и не во мне дело, а в чем-то другом. Состояние общества. Мы не знаем общества, в котором живем. Общество существует в том состоянии, которое называется аномией, это глубокая, развивающаяся, прогрессирующая аномия. Естественно, что эта аномия прежде всего поражает избирательно так называемые патриотические слои, она ломает психику их сознания, они глубже аномизируются или психопатизируются, это не имеет никакого значения.
Все переживают то, что нет патриотического движения. А какое социальное движение и в каких формах может отобразиться на фоне аномии и в условиях, когда нет культурного движения, нет ткани, импульсы по-настоящему не передаются на температуру. Все это растекается в какие-то микросоциальные ниши. А вы убеждены, что это можно назвать “социальные”, что это не стаи, это еще сообщества людей. И что такое микросоциальная ниша вне макросоциального контекста? Они приобретают очень специфический характер. В обществе текут чудовищные процессы, огромного, гигантского значения. Среди всего этого сидит власть. Что такое власть? Я прошу прощения, но буду говорить совсем грубым языком. У нас, с одной стороны, есть очень сильная палка, такая группа, которая готова любого отметелить. С другой стороны, у вас очень и очень много денег. Значит ли это, что вы являетесь властью? Вы любого можете стукнуть и любого можете купить. Вы власть? Нет. Почему? Ну, вот вы заболели, и вам нужно лечиться у какого-то доктора. Для начала вам нужно спросить, у какого? У вас возникает медицинский проект, откуда вы знаете, хороший или плохой доктор? Ну и что может сделать человек, который может стукнуть палкой? Он говорит, что если Иван Иванович не решит вашего медицинского проекта, то я его убью. И что будет толку в этом для решения вашего медицинского проекта? С другой стороны, он говорит, что я заплачу за лучшую клинику. А какая - лучшая? Мы привезем Нобелевского лауреата, а он что-то может? Как вы определите? Значит тут возникает функция управления, она не сводится к силе и деньгам. Она предполагает способность хотя бы реализовать функцию управления как таковую. Т.е. понимать, что хорошее, что плохое, быть связанным с какой-то инфраструктурой, наличие этой инфраструктуры, умение оперировать этой инфраструктурой. Здесь, между силой и деньгами - полный провал. Он генетически наследуется каждой очередной системой. Поэтому функция управления как таковая отчуждена. И время от времени эти люди начинают думать: а кто бы нас поддержал? Вот я смотрю и думаю: одна “ДемРоссия”, теперь будет другая. Почему Путин должен опираться на патриотическое движение? Что будет, если он обопрется или не обопрется? Что изменится? Что такое это патриотическое движение на фоне этих процессов? Процессы сами по себе, движение - само по себе. Все это напоминает мне бокс за право подымать штангу: боксеры собираются, бьются, кто победил, тот может поднять штангу. Он берет штангу - поднять не может, дальше - следующий, опять поднять не может, тогда опять бокс. Но лучший боксер не обязательно поднимает штангу, и вообще не известно, кто может поднять эту штангу, подъемный кран или человек? Процессы-то нарастают, все мегатребования социальные несутся с сумасшедшей скоростью, посреди всего этого, отдельно от этого существует система. Она как-то себя организует, у нее нет трансмиссии между этими процессами и всем этим. Политика не понимается, как управление общественными процессами. Какой патриотизм, о чем идет речь? О риторике которая что-то обеспечивает? Риторика - это форма, значит, на каждом очередном этапе, когда недовольство достигает очередного штангиста, оно достигает критической дозы. Если переходить на классическую политологию, то где сейчас Путин? Путин сейчас в арьергарде двигающейся машины национализма. Либералы думают, что он последний. И он сегодня опять заявил, что я буду тормозить, я не буду перебегать туда, потому что там мне делать уже нечего. Он имеет 10 - 12 оснований, я сейчас не буду их перечислять, для того, чтобы действительно определить, что там ему делать нечего. Можно, конечно, пересесть туда на 10 дней, но на 12-й подушку положат и не снимут. И он это чувствует. Что значит - перебежать, куда, зачем? Он теперь говорит, что мое лидерство заключается не в том, чтобы это наращивать, а в том, чтобы это тормозить. 2Я буду это тормозить, а все мои либералы должны знать, что если меня скинут, то каждый из моей команды, что придет, - это их смерть. Поэтому сейчас возникает ощущение консолидации вокруг него как вокруг фигуры торможения этого процесса. И то, что я наблюдал на этом послании Федеральному Собранию, было точно идеологически оформленное выражение этой новой реальности: “Вы все бежите вперед, а я дальше не пойду, не за тем я пришел, чтобы идти дальше”. Может быть, я неправильно это понимаю, но я не могу понимать это не так, как я понимаю.
Вторая сфера - мы говорим о патриотизме в Российской империи. Я чуть-чуть ее понимаю по семейным дневникам, письмам и всему прочему. А когда в Российской империи почвенные силы имели какое-то существенное значение? Никогда, никогда этого не было в тех периодах, на которых я могу общаться с документами моих родственников. Всегда это почвенное крыло было маргинальным, то, что туда входили князья, ничего не меняло. Всегда цари в большинстве своем шли только до черты прагматики, это максимум, даже Александр III. Всегда и все говорили, что когда речь идет о какой-то прагматике, так он еще может реализовывать национальные интересы, а как приходит этот почвенник, начинает кричать, плеваться и все прочее, потому что он сформирован как маргинал, он садится за бюрократический стол и все кончается. Это была царская реакция. Немногих я помню, но моя двоюродная прабабушка, которая шипела мне в ухо: “Запомни, запомни на всю жизнь, что как только появляется “Союз русского народа” - это смерть империи. Посмотри, кто в него входит…” А теперь вы мне говорите о каком-то патриотическом движении. Патриотическое движение было глубочайшим образом встроено в механизм распада СССР, оно составляло системообразующую часть этого механизма, крикливые, дерзкие, смелые, решительные, современные элементы этого разрушения. А были - антипатриотические. Но массивными таранами этого дела было само патриотическое движение. Чего стоит фраза классика русской патриотической писательской мысли Распутина о том, что РСФСР выйдет из состава СССР? Мы что скоро празднуем? День независимости России. Независимости от чего? От самой себя. Значит, все это патриотическое движение в двух его составляющих строилось для того, чтобы СССР развалить. Оно несет в себе программы этого распада, оно заряжено на этот распад. Помимо всего прочего оно знает, что вольно или невольно, в большей или меньшей степени, но оно на вопрос известного следователя Порфирия Петровича “Кто убил?”, будет отвечено: “Вы и убили-с”. Значит, тогда у него возникает сложный вопрос. Оно должно, с одной стороны, сказать, что СССР - это исчадие ада, с которым они боролись, а, с другой стороны - что это рай на земле, который надо восстановить, что напоминает известную фразу женщины на заседании парткома: “Мой муж негодяй, верните мне моего мужа”. Но это же глубочайшая двусмысленность. Перепрыгивать во весь этот досоветский период невозможно, дистанция в 70 лет! Ну, училась моя бабушка в Институте благородных девиц, но при чем тут Институт благородных девиц и этот бордель для новорусских девок? Какое это имеет отношение друг к другу? Все превращено в системный анекдот.
Значит, на фоне этого сидит прагматик, и я, например, обеспокоен. Путину я симпатизирую, он несколько раз огрызнулся, вообще он молодой, здоровый, у него какой-то драйв есть. Поскольку я ничего многого от него не ждал, я поэтому и не разочарован. Но самое интересное из всего, что он сказал, это то что он - менеджер, нанятый народом. И ему это впаривали - я примерно представляю, кто - как высший писк такой современной, гиперинтеллектуальной моды. “Менеджер, нанятый народом…” Но если он менеджер, то это - корпорация, а если это корпорация, то по определению любая корпорация ликвидна. Ты сказал слово “менеджер” и уже тем самым определил, что это акции и корпорация. А почему, если можно продать Россию за 25 триллионов долларов и поделить эти деньги между всеми участниками, и завтра это вынести на референдум, как вы думаете, какой будет результат референдума? И здесь я как раз возвращаюсь к духовному вопросу: почему продать-то нельзя, почему поделить нельзя, почему не корпорация? Потому что есть мертвые… А для того, чтобы ощутить мертвых, нужна трансцендентальная перцепция. А это мышление, которое отрезано от всего трансцендентального. Значит, возникает не только в данном конкретном случае, а системно отрезанное: трансцендентальной перцепции реальной нет, а если этой перцепции нет, то нет и Грегора, а если нет Грегора, то нет мертвых. Какой канал должен связать эту перцепцию. Ясно, какой, но там-то опять безбожные 70 лет, там атеизм и пр. Значит, это все отрезается от этой трансцендентальной перцепции, и ее начинает заматывать неизвестно куда.
Теперь, на повестке дня - трансцендентальное усилие для того, чтобы остановить процесс, это касается каждого: я должен нечто остановить, и я не могу. Как соединить между собой диалектику долженствования и “не могу”. Это соединяется просто: тот, кто это будет соединять, будет “я” другой, век вдребезги, и что страшнее всего, что должен я соединять его. Значит, это изменение “я” предполагает наличие трансцендентального усилия, а все это тотально, стильно, стерилизовано от любого трансцендентального усилия. Вот есть границы заданности, и все. Переход за эти границы невозможен, тогда эти рамки начинают сужаться. То, что ты мне говоришь об Орле или о том, где я был - это не трансцендентальное усилие, это не длинная воля, при которой возможно сто-то, это импульс. Импульсы, интенции, зуд, настроение… Но это все тут же перемонтируется во что-то другое. Хорошо, они накипят. Вот они накипели - газета “Завтра”, патриотические лидеры и все прочее наработали с 90-го по 96-й год определенное количество этого зуда. Что было сделано потом? Потом форма была отделена от содержания, означающее - от означаемого, ампутация, отдел, взятие знака, превращение в бренд, демонстрация публике. Риторика оказалась экспроприирована теми, кто эту риторику может тиражировать в максимально большом масштабе. Ну и новая будет также экспроприирована. Они же всегда этим хвастаются. Я спрашивал, что будет ли главным триумфом либерально-еврейского движения момент, когда Гусинский выиграет за счет того, что он скажет “Хайль Гитлер”, будет ли это означать, что он выиграл? Но поскольку экспроприация происходит и бренды упаковываются соответствующим образом в любую систему, новая фаза будет экспроприирована. Вопрос-то не в этом, вопрос заключается в том, что никакого этого усилия на повестке дня нет и в этом социуме развернуто быть не может. А как же так? А те, кто сопротивлялся, Янаев, ГКЧП? Советский Союз уже в конце Сталина был в элите не нужен почти никому. Была Бериевская группа, которая хотела его быстрее превратить в конфедерацию (читай сегодня статьи Березовского), и которая говорила, что все должно быть зашибись, в республиках должны сидеть первыми секретарями национальные секретари, а в Москве должны быть все. Русские на это отвечали - а мы что, нигде? И была вторая группа, которая говорила, что чурок на фиг, а нам поменьше, но свое. И называлось это “Ленинградское дело”. Эти две группы разошлись, и в эпохи хрущевскую и прочие все большее количество этой элиты подматывалось, кто в одну, кто - в другую. В итоге оказалось, что тех, кто заинтересован в реальном существовании СССР, нет. Это первое.
Второе - коммунизм. Там что реально-то происходило, по крупной? Был этот капитализм, вот тот, который сейчас здесь пытаются создать. Они хотят создать 19 век, эпоху Гюго (читай “Отверженные”), Диккенса. Ну и потом там социальные бои трудящихся - все правда, профсоюзы и т.п. А потом то что? 17-й год! И весь этот капитализм был остановлен. И началась другая песня, которая длилась 70 лет. И 70 лет говорили: стоп-машина, надо этому быдлу, что ему лучше у нас, там - индустриальное общество, потребление, равные возможности… Теперь СССР нет, и в глазах всех, кого я вижу на Западе, стоит вопрос: зачем платить быдлу 5 тысяч долларов в месяц, катать его на машине и кормить, если прибыли ноль? По крайней мере, надо увести корпорации туда, где вместо, скажем, француженки, которой надо платить и нельзя эксплуатировать, будет таиландка, с которой можно делать все, что угодно. Т.е. это гигантский мировой процесс. Такой патриотизм, другой патриотизм, чуть больше ренты, чуть меньше - вызов мирового процесса вообще не ощущается, потому что вне этой трансцендентальной перцепции исчезает масштабное мышление. Все это становится мельче, потом еще мельче, потом мы говорим: Путин делает шаг, а этот шаг - очень шажистый. Поэтому следующий шаг будет совсем как шаг, и мы еще сдвинемся шагом в сторону шага. Время истекло - я окончил говорить, все, хватит. На этом уровне оказывается, что разрыв все время нарастает, проблемы мировые все больше, желания и возможностей их решить все меньше. Вызовы все страшнее, субъект все аморфней и т.д. Как всегда решается этот вопрос? Он решается катастрофой, не революцией. И вот здесь мы опять путаемся: национальная революция, не национальная революция. Атракционизм у нас, не революционизм. Когда система разваливается и загнивает до определенного уровня, она падает на следующий ??, он ее какое-то время удерживает, потом она падает еще ниже. Вот она упала от КПСС на КГБ. КГБ безумно хотел этого, говорилось, что будет проект модерн, сделанный на коммунистической основе. Где модерн? Где проект? Что делать? Непонятно. Вроде пришел Путин, зримый и олицетворимый - где модерн? А нужен он кому-нибудь? А что происходит в мире, а мы-то тут при чем? Всегда казалось, что хозяин знает, Запад знает, что делать. Он взял, начал драться. Люди сидят в подвале, ждут: “Что баре делают?” А они друг друга за бороду, и мордой об стол… Что твориться-то? Вмешаться в эту драку никто не хочет. Ориентироваться не понятно на что: один говорит одно, другой другое. Трагедия Милошевича, два советника американских президентов говорили ему прямо противоположное: “стреляй - нет”. Он запутался.
Если говорить о патриотическом движении, то там было еще две вещи. Во-первых, оно никогда не готовилось, оно зрело в недрах определенной системы, оно ни на что серьезное никогда не готовилось. Это богема. Никто ни к чему не готовился. А вторая часть заключается в том, что оно не избавилось от встроенной в него программы соучастия в этой деструкции. Все, что оно кричит, это оно кричит. Оно говорит так: целились в коммунизм, а попали в Россию, но я - самый гениальный философ, просто не знал, во что я попаду. Ну какой же ты гениальный философ, если ты не знал, во что попадешь? Ко мне пришел один американец из ЦРУ и спрашивал, что надо сделать, я ему сказал, что надо ударить по идеологии, люди, я патриот! Так какой же ты патриот, я не понимаю? Каждую минуту в этом патриотическом движении идет самопризнание в том, что они соучастники, подельники в этом процессе, причем главные, потому что без задействования русского бессмысленного сепаратизма никакой окраинный сепаратизм один ничего не мог сделать. Без задействования русского, почвенного антикоммунизма никакой либеральный антикоммунизм работать не мог. Работали вместе. Ярчайший пример работы вместе - Валерия Ильинична Новодворская. Она порвет за антисемитизм глотку любому, это все знают. Единственное исключение - это Дим Димыч Васильев, и все тоже это знают. Два крыла - “Память” и “Демократический союз”. Не может одна политическая организация грызться внутри себя беспредельно на людях. Это - геном, это было построено, и все понимали, что пока не проснется русское большое существо, копошение всех этих зайчиков и птичек очень полезно в кавычках, но оно не дает результата.
Отсюда следует, что, прежде всего, надо начинать с начала. Вы говорите, что Россия должна жить и все ее любят. Что значит - “ее любят”? Если Россия - некая историческая, длящаяся сущность и мы любим ее историю и все остальное, значит, у нас есть метафизическая потенция и мы способны на трансцендентальное усилие. Тогда мы ее вытащим. Если нет - все разговоры в пользу бедных. И где оно может сформироваться, может ли оно сформироваться в этом социальном контексте? Никогда, потому что оно будет убивать все. Даже этот разговор избыточен по отношению ко всему этому делу. Не потому, что он острый, а потому, что время разговора уже где-то не там. Это все будет формироваться в катакомбах, оно будет формироваться отдельно, в параллельных социальных средах. И времени на это - максимум лет 7-8. Если за это время удастся сформировать, может быть, что-то дальше и произойдет.
И, наконец, какой проект-модерн? Через 7-8 лет он будет завершен. Чего строим-то? Где остановились эти СССР и США, что означала собой эта конвергенция? Капитализм уже был убит, а социализм был неизвестно чем, пора было прыгать в космос. Этот прыжок требовал смены элиты - технократия, не технократия - должны были приходить к власти другие люди. Что делали Сахаров, Солженицын, все - они увели энергию из этого волевого броска в деструкцию. Системы оказались сброшены назад, на уровень, когда капиталистический маховик начинает раскручиваться снова. Значит, какой-то класс не хотел передавать власть, не хотел этого прыжка. Сейчас же вопрос тот же самый. Путин что сделал? Он же не хотел убивать капитализм, он решал мелкие задачи. Гусинский сказал: “Если меня посадят в тюрьму, Всемирный еврейский конгресс поставит всех на уши”. Где все это, кто кого поставит на уши? Никто. Ходорковский говорил: “Если меня посадят в тюрьму, за меня встанут США”. Где все это? Дальше-то что? Дальше какая-то ответная социальная реакция, конституирующая господствующий класс. А вместо этой реакции раздалось групповое, на все страну пищащее: “Кому сосать, кому лизать, что делать, куда упасть, как изваляться в грязи?”. И в этот момент вдруг оказалось, что господствующий класс убит, его нет. Значит теперь что это - новый феодализм, новый прыжок в какие-то капиталистические перспективы. Мы же стоим у другого рубежа, вся повестка дня не выработана, не в Кремле она вырабатывается, она вырабатывается на Монмартре, но Монмартр должен этого хотеть - русский Монмартр я имею в виду - он должен это мочь, он должен ощущать биение этой энергии. Это разговор ни о чем.
Александр Ципко: Противостоять твоему пессимизму очень сложно. Но все-таки у тебя появилась фраза “7-8 лет, надежда на трансцендентальную перцепцию, которая вернет человека в какое-то новое социальное измерение, и тогда есть шанс для какого-то патриотизма”.
Сергей Кургинян: Да, но патриотизма уже метафизического. За что я ее люблю, почему я должен ее любить. Сейчас вопрос встает в доказательстве презентации хоть какого-то права на жизнь, потому что это считает, что оно имеет право на жизнь автоматически, а все остальные считают, что это права на жизнь не имеет.
Александр Ципко: Да, это главная проблема. Это очевидно, и для мировых элит это тоже очевидно. Страна-предательница, самое жуткое - отношение к собственному населению.
Александр Дугин: У меня тоже довольно пессимистический взгляд на вещи. Сергея Ервандовича частью я не понял, частью - не согласен, но некоторые вещи, как мне кажется, очень правильные он сказал, очень точные.
Во-первых, я вспоминаю полемики 14-15-летней давности, и мне кажется, мы далеко не продвинулись. Более того, там была та энергия, которая сейчас куда-то исчезла. В дискурсе относительно патриотизма, судеб России, судеб Советского Союза, мира в российском контексте нет прогресса, поступательного движения. В созидательных дискуссиях и конструктивных спорах должна накапливаться система аргументации, вырабатываться пределы консенсуса. Мы должны приходить к согласию в отношении некоторых принципов, отбрасывать остальные. Должен появиться набор общеобязательных книг, люди должны выслушивать друг друга, суметь воспроизвести в общих чертах точку зрения оппонента. Увы, но всего этого в российской интеллигенции сегодня нет. И раньше-то в конце 80-х- начале 90-х не было, но это восполнялось энергией. А сейчас и энергия ушла. Спустя 15 лет мы опять слышим вдруг выступление давно известного человека, которое поражает нас своей оригинальностью или, наоборот, глупостью. Как будто мы все эти годы смотрели мимо всех, куда-то в сторону… Неприятно.
Поступательный процесс накопления идей и концепций шел до 93-го года, потом же произошел какой-то страшный надлом в российской интеллектуальной сфере, из которого мы никак не можем выйти. Сейчас невозможно сказать, в каком секторе российского общества протекает полноценная интеллектуальная жизнь. Не в политической сфере точно, речи патриотов, демократов и либералов - тупое и бездушное жонглирование осточертевшими и обессмысленными клише, которые давно опротивели в первую очередь самим говорящим. Но страной кто-то же правит, а значит, кто-то думает и думает: “Что делать?” Остается только гадать, кто это за нас думает? И кажется, делает это из рук вон плохо…
Патриоты с 1993 после Белого дома до сих пор пребывают в шоке. Их можно понять, но не пора ли встряхнуться?
Вторая, абсолютно правильная вещь, которую сказал Сергей Ервандович, на мой взгляд, касается того, что мы заигрались в технологизм. Неоплаченная вещь, мысль, дискуссия или событие, нечто, не ведущая напрямую к карьере, к успеху, к продвижению в том или ином прагматическом направлении, не обещающая в конце процесса хотя бы фуршет, в принципе, нас уже совершенно не вдохновляет. А это означает, что интеллектуалы вообще, и патриотические интеллектуалы (кто это, кстати?) в частности, заняли в отношении мысли технологические и прагматические позиции. Технологизм развратил всех. В политике это особенно наглядно и особенно отвратительно.
Блок “Родина” - пример бессодержательной, но эффективной и зрелищной технологизации и “утилизации” патриотического дискурса. Шокирующий пример бесстыдной манипуляции. Администрация Президента чертит планы и расфасовки накануне выборов. В последний момент принимается решение. Из подручного сброда и больших олигархических денег со ссылкой на патронаж Президента стремительно набирается команда бессмысленных статистов, проходит стремительный кастинг, штурмовые отряды телеоператоров и теледикторов бросаются на прорыв, на экранах мелькают физиономии, звучат резкие отрывистые лозунги, прокручиваются клипы, отмеряются посекундные тарифы, носятся имиджмейкеры и гримеры, Рогозину срочно убавляют вес, Глазьеву растягивают рост и рисуют не свойственную его угрюмой финно-угорской натуре улыбочку, и “Родина” у нас в кармане. Как только все пролетело, всех благодарят, награждают, и “Родина” распускается. Режиссер устало кричит в громкоговоритель: “всем спасибо, все свободны”. “Родина” начинается, как любой театр, в раздевалке, а заканчивается в буфете.
Еще более эффектно действует проект Жириновский. Это вообще гений, Регина Дубовицкая и Евгений Петросян в одном флаконе, только в сто раз смешнее. Он с бомжами, трансвеститами, фашистами и диктаторами. Идет Жириновский рэп: “Ты пребываешь в Багдад, Джордж…!” Стройные ряды “Единой России”, хорошие и строгие, но, увы, не освещенные и тенью мысли, родные русские лица… Технология есть, успехи есть, смысла никакого. Отсутствует напрочь.
Патриоты тоже учатся с грехом пополам играть в технологические игры, но они вялые, неловкие, нехваткие, поэтому остаются на периферии. Их обходят более ушлые технологи. Глядишь, а тяжеловесное и симпатичное патриотическое безумие товарищей из “Завтра” перехвачено технологами новой волны. Патриоты не могут продать даже свой почти никому не нужный товар. Как только до него доходит дело, его у них берут за так. Печально.
Следующий вопрос, который я выделил в речи Кургиняна - это тезис о необходимости содержания. Это, мне кажется, самое главное. У нас не будет ни патриотизма, ни либерализма, ни России, ни Запада, ни модерна, ни постмодерна, ни архаики, ни правых, ни левых, если не будет метафизического действия, своего рода заговора мыслящих людей, носителей и хранителей содержания. Это может произойти так: соберется ряд людей, которые либо сытые, либо смирившиеся со своим голодным существованием, либо побывавшие в телевизоре, либо осознавшие, что им уже никогда не светит туда попасть, - одним словом люди, свободные от технологических задач, - и попытаются в каком-то новом режиме выработать содержательную повестку дня или спектр альтернативных повесток.
У нас никогда раньше не было такой возможности. В 80-е мы пытались сумбурно реализовать то, что надумали в 70-е на кухнях и в курилках. В 90-е остолбенело смотрели, как рушится мир и поднимается из бездн какая-то удивительная непредсказуемо активная мразь. А сейчас можно и подумать.
Я в последнее время замечаю, что поле смыслов в России все более освобождено от понятий “патриотический”, “демократический”, “либеральный”, “олигархический”, “бедный”, “богатый”, “русский”, “нерусский”. Есть огромная масса населения Росси и не только России, которая на своем уровне занимается решением технологических задач. Выживание - тоже технологическая задача, если она решается в отрыве от смысла жизни. Человек - кто тот, кто решает, быть или не быть, жить или не жить; кто же решает только “как выжить?” - животное или того хуже. А тот, кто решает проблему: как “послаще выжить”, вообще подлежит истреблению. Все эти “технологические” образуют особую расу. Ее главное свойство: не думать, обходить содержание стороной, ускользать любой ценой от смыслов и идей. А если припрет, то изображать из себя “думающего”, выдавливая какую-то случайную нелепицу. Если человек по настоящему мыслит, то он готов умереть за мысли. А если он за мысли умереть не готов, значит, он прикидывается, притворяется. Значит, он из расы выживающих…
Есть и другая раса, очень крошечная, но которая обращена к метафизике, которую изнутри жгут онтологические поползновения, которая пытается разобраться с тем, где мы живем, куда мы попали, кто мы… И это еще до того, как будут обретены первые выводы, и сложатся патриотические, демократические или либеральные представления. У этой маленькой, но гордой и могучей расы, по сути, расы господ, мыслить - это значит быть. И если домыслим до патриотизма, то он и будет. Домыслим до либерализма, будет либерализм. Мир перевернем, но будет как по мысли, потому что мысль и есть все, есть бытие, есть человек, есть природа, общество, история, политика, жизнь и любовь. Но идеология - это последняя инстанция мысли, до нее надо добраться, дожить и оплатить существенно каждый шаг. А потом только “политические споры”. Это споры расы господ. “Выживающей” или “распиливающей и разруливающей” интеллектуальной черни права голоса никто не давал.
Сегодня философия как таковая, способность к философии уже приобретает политическое значение. Философия становится сама по себе политической программой. Если человек мыслит ответственно и адекватно (в любой сфере, в любом направлении) и даже если при этом он не умеет еще ясно формулировать свои идеи, он автоматически принадлежит к одной партии. К партии мыслящих. Это очень неформальный и тонкий критерий: мыслящее ли перед нами человеческое существо или нет. Как только пытаешься определить формальные признаки, возрастает опасность подмены, новой имитации. Эта партия мысли, раса мысли не может быть патриотической, либеральной, демократической и т.д.
Михаил Малютин: “Партия думающих о будущем”…
Александр Дугин: Ох, я представляю, какие законченные идиоты запишутся первыми в партию с таким названием…
О патриотизме. Он на современном этапе представляет собой определенное количество слабо стыкующихся друг с другом, а чаще всего вообще не стыкующихся формальных перемешанных псевдо-интеллектуальных клише - от царских и советских до клерикальных и националистических. Эти клише мертвы, а поэтому так бессильны, бледны и недейственны. Они не подпитываются жизнью, в них не инвестируется реальное, содержательное, творческое усилие, энергия духа. И постепенно эти клише приобретают характер чудовищ, монстров, которые набрасываются и пожирают нас. От сегодняшнего патриотизма возникает ощущение какого-то заболевания.
Возможно, это шире, чем кризис патриотизма. Во всем человечестве утрачены некие фундаментальные ориентиры. Совсем недавно еще человечество шло к каким-то целям, что-то понимало, что-то оценивали, о чем-то спорили, что-то решали… Соглашались или отвергали, а потом действовали соответственно. Но процесс понимания как-то незаметно сошел на нет, а потом и вовсе прервался… В МГУ есть философ Федор Геренок, который считает, что так происходит потому, что события слишком быстро развиваются, и мы не успеваем их осмыслить, а они еще быстрее развиваются, а мы еще меньше успеваем их осмыслить и так до критического предела. И вот эта дикая событийная скорость, от которой понимание фатально отстает, превращается в совершенно дикую, новую философскую, социальную парадигму, которая не может быть расшифрована и описана привычными средствами.
Сейчас мы осмысляем, что произошло на выборах в Думу 2003 года, там все было настолько странно и, откровенно говоря, гадко и запутанно, что нам нужно время, чтобы все осознать. Но стремительно приходят и уходят президентские, не менее странные и искусственные, какое-то молниеносное “тяп-ляп”, посмотрел телек, сунул бумажку в коробочку, а потом только задумался, что я, собственно, сделал? Зачем?
