А.Дугин

Постмодерн и Россия

Телос истории: от традиции через модерн к постмодерну

Путь от традиционного общества к современному (и постсовременному), который на самом деле прошел и продолжает проходить Запад, считается универсальным путем для всех стран, культур и народов, и их история рассматривается только как процесс «модернизации» и (имплицитно) «вестернизации».

«Вестернизация» и «модернизация» вещи не тождественные (2), но в тоже время они тесно связаны между собой концептуально. «Современность» оценивается со знаком плюс только в прогрессистской западной парадигме, поэтому этот термин заведомо несет на себе ее отпечаток. Различие между «модернизацией» и «вестернизацией», безусловно, существует, и мы эту тему затронем выше, мейчас же стоит подчеркнуть то, что сближает эти понятия – «модернизация» (в широком смысле) имплицитно постулирует универсальность «исторического телоса» (по сути скалькированного с «телоса» европейской истории).

Очевидно, что история традиционных обществ (а к этой категории до сих пор принадлежит подавляющее число жителей земли!) выпадает из такой телеологической парадигмы, движется по совершенно иной траектории. Следовательно, в глазах Запада эта «история» скатомизируется, игнорируется в ее содержательном измерении, а внимание фокусируется лишь на тех моментах, где в ней (на самом деле или по видимости) дают о себе знать признаки «европейского телоса» -- т.е. «элементы модернизации» . Для написания учебников по всеобщей истории такой подход удобен – все общества, культуры и страны ранжируются в соответствии с упрощенной исторической схемой, которая выстраивается в соответствии с априорно заданной телеологией, и далее задача чисто техническая – в зависимости от уровня учебника иллюстрации более или менее нюансированы. (Кстати, марксизм в значительной мере наследует этот западно-европейский «гносеологический расизм».)

Вне такой историцистской парадигмы говорить о «постмодерне» (равно как и о модерне) бессмысленно. Вне западной цивилизации есть «модерн», принесенный туда с Запада, и в какой-то момент это привитое явление (никто не умаляет его значения, но это колониальная парадигма) переходит (может перейти, перейдет) в новую стадию – в ту, куда постепенно переходит само западное общество, следуя за своим «телосом».

Если мы рассматриваем культурно-цивилизационный контекст, отличный от западного, мы можем долго и продуктивно разбираться и с качеством самого «незападного модерна», который в разных случаях явно обнаружит всю свою двусмысленность (3).

И, наконец, о России. Россия не до конца западная страна. Я бы сказал, вслед за евразийцами резче, «Россия вообще незападная страна и западные заимствования в ней фундаментально парадигматически перетолковываются», но этот тезис некоторыми оспаривается. А вот то, что «Россия не до конца западная страна» согласятся все. Для нас этого сейчас достаточно. А раз так, то качество «модерна» и «постмодерна» для России требует специального выяснения.

«Модернизация» России в ХХ веке шла чрезвычайно оригинальным – марксистско-ленинским – путем, и сейчас еще предстоит выяснить, чем был по сути «советский эон». В чем «советизм» был «модернизацией», в чем «псевдомодернизацией», в чем «антимодернизацией»? Иными словами «модерн» в России ХХ века – это открытая тема.

При осмыслении российской истории мы привыкли работать с привычной историцистской телеологией, которая, впрочем, существенно различается у либералов, коммунистов и националистов. Но эта телеология настолько искажается в применении к рассмотрению реальных фактов и этапов русской истории, что у наиболее последовательных западников возникает соблазн вообще выкинуть эту историю сглаз долой, и начать настоящую модернизацию с чистого листа – подобно колонизации пустых пространств. Иными словами, качество российского «модерна» вызывает ожесточенные споры и нервные дискуссии. К исследованию этого явления интересно применить методологию, которую я описал в книге «Философия Политики» в части, посвященной политическому языку и политическому бессознательному (4).

Евразийцы, чутко распознавшие эту проблематику, предложили рассматривать Россию как автономное явление, как континент, как цивилизацию со своим собственным «телосом», особой логикой циклов (5) (5). В такой ситуации «модерн» рассматривается как поверхностное влияние «романо-германского» ига.

«Постмодерн» -- это свойство зрелого и даже перезрелого «модерна», его качественная мутация в наиболее насыщенной и концентрированной среде. «Постмодерн» -- квинтэссенция западного исторического «телоса», в каком-то смысле сам этот «телос». «Постмодерн» начинается тогда, когда процесс «модернизации» завершается и «модернизировать» больше нечего. Это «окончание истории» («End of History» Ф.Фукуямы) в западной парадигме и начало стерильного рециклирования алеаторных кодов.

Если в России был очень сомнительный «модерн», то «постмодерн» будет еще более странным.

2. Постмодернизм как инструмент колонизации России

Россия эпохи реформ оказалась в состоянии нового витка колонизации. Явно не до конца «модернизированное» общество получило императив освоения не только либеральной модели, но либеральной модели в ее наиболее рафинированном кристаллизированном виде. В России с модерном было все не до конца понятно, а тут нагрянул постмодерн. Это породило серьезную концептуальную сумятицу.

Можно выделить в «постмодерне», примененном к России, две основные линии. Первая линия является чисто «колониальной». Западный «постмодерн», примененный через «компрадорские» интеллектуальные элиты к России, был призван создать четкий вектор для процесса ускоренной модернизации – быстрыми темпами демонтировать все то, что было по сути «немодерном» в российском «псевдомодерне». Так постмодерн был индикатором правильности курса модернизации. Традиционная психология русских весь ХХ век перетолковывала «модернизацию» в своем архаическом ключе (например, переплавив марксизм в хилиастическую эсхатология), и естественно, эти тенденции остановить мгновенно было трудно. Поэтому «постмодерн», а точнее, «постмодернизм» играл важную роль в этом этапе либеральной модернизации. Реформы экономики в духе классического (индустриального и даже местами прединдустриального капитализма) сопровождались реформами сознания в духе постклассического, постиндустриального капитализма -- можно даже сказать, посткапитализма.

В этой своей функции постмодернизм в России 90-х годов являлся ультраколониализмом. Он жестко насаждал «свершившийся телос» Запада в страну, вся история которой была направлена на то, чтобы от этой логики увернуться (а то и опровергнуть ее). Отсюда естественное недоверие к постмодерну у консервативно настроенной российской интеллигенции. Оно вполне оправдано. И эта функция постмодерна в России далеко не завершена.

Но следует учесть и еще одно обстоятельство. Постмодерн в западном контексте снижает деструктивный пафос «модерна» в отношении остатков традиционного общества, так как эти остатки считаются качественно преодоленными. В постмодерне Традиция вызывает уже не ненависть, и даже не безразличную иронию, но эфемерный десемантизированный развлекательный (псевдо) интерес. Третий Райх и Сталин (выставка тоталитарного искусства «Москва-Берлин») идут на одном дыхании, вместе с историей первой топ-модели Твигги или перипетиями кинокарьеры Мэрлин Монро. Мадонна (постмодерн уже в «нике»), играющая Эвиту Перон (жену латиноамериканского диктатора национал-социалиста) в популярном крупнобюджетном мюзикле. В постмодерне модерн настолько побеждает пре-модерн (Традицию), что уже не видит в Традиции никакого содержания, забавляясь ей наряду со всем остальным. Традиция отныне не враг, но элемент зрелища (6) на равных основаниях со всем остальным. Постмодерну теперь все равно. Окончательно все равно. Он готов рециклировать все и вся: в новых условиях ничто не может выступить его антагонистом – ни экономическим, ни социальным, ни психологическим, ни цивилизационным. Даже «злодей» Бин Ладен интегрируется в спектакль – его племянница поп-звезда с гарантированной карьерой. Адольф Гитлер – идеальный диджей. Геббельс – ведущий ток-шоу. Сталин – чудесный брэнд для продажи табака или грузинских вин. Чэ Гевара рекламирует сотовые телефоны. И Традиция и Революция включены в постмодернистический спектакль без особых проблем. Они существуют виртуально, именно потому, что они более невозможны в реальности. Впрочем, в постмодерне виртуально все – деньги, наслаждения, культ, труд, общество, власть…

Когда такая парадигма переносится в «недосовременную» Россию, она мобилизует проколониальную элиту, дает ей парадигмальные ключи и стилистические коды контроля.

3. Русский постмодерн и мессианский диспозитив: от виртуальности к возможности

Диспозитив перетолковывания у русских существенно отличается от аналогичных инстанций традиционных культур (например, азиатских) тем, что он располагается гораздо ближе к поверхности сознания, стучится в двери рассудка, пытается выбраться на поверхность. Азиатские культуры, модернизируясь, игнорируют корневые парадигмы этого процесса, пряча архетипы в глубины психики. Японский философ-кантианец легко остается законченным и совершенным буддистом, даже не подозревающим, что Кант имел в виду что-то другое. Пласты архаического диспозитива у японца фундаментальны как гранитный цоколь. Азиаты, даже подчиняясь «модерну» внешне, не обращают на него по сути никакого внимания, оставаясь сами собой (7). Русские же смутно и непрямо, но стремятся концептуализировать свою внутреннюю позицию. Это переводит диспозитив ресемантизации в основу национального мессианства.

Евразиец Петр Савицкий в своей рецензии на книгу Н.Трубецкого «Европа и человечество» (8) верно заметил, что только русские способны обобщить архаический потенциал традиционных обществ Азии в активную контридеологию, в альтернативную парадигму. Т.е. евразийцы признавали за русскими возможность активного противостояния модерну, модернизации как вестернизации. Именно активный антимодерн, в свою очередь, вел к «модернизации» без «вестернизации», т.е. к такой модернизации, которая была бы направлена на противостояние парадигме Запада, его «телосу».

Исторической иллюстрацией этого явления служит весь период советской истории (понятый, вслед за М.Агурским, в духе «национал-большевизма»), а максимальная рационализация обнаруживается в интуициях евразийцев. Речь идет о том, что у России был (и отчасти есть) не просто архаический диспозитив коллективного бессознательного, но и вектор к рационализации программы «антимодерна» (мягче – «иного модерна»).

Вот здесь то и лежит самое интересное. Искусственное колонизационное внедрение в сегодняшнюю Россию постмодернистической парадигмы – за счет безразличия и игрового спектакулярного (псевдо)интереса к табу – приоткрывает новые возможности. Постмодерн не видит в премодерне опасности, так как он есть «реализовавшийся» (а не «реализующийся»!) «телос» модерна. Постмодерн возникает только тогда, когда все альтернативы модерну действенно сняты. Будучи примененным к иной контекстуальной среде, он может дать непредсказуемые результаты. Постмодерн, как я сказал выше, это «масонство ХХI века». В России он призван укреплять проколониальную элиту, но в силу определенных обстоятельств, должен быть жестко дозирован и ограничен. Постмодерн в российских условиях призван быть «эзотеризмом». Внешне же следует провозглашать классическую «модернизацию» -- с ее специфической парадигмой («права человека», «товар-деньги-товар», «открытое общество» и т.д.)

Но такие пропорции удержать очень непросто. Особенно если принять во внимание перманентное поползновение русского архаического диспозитива ресемантизации к тому, чтобы воплотиться в относительно рациональные формы (мессианство, евразийская философия). И здесь постмодерн может быть взят на вооружение не элитой, но массой. Если элита видит в Че Геваре брэнд мобильной связи, то евразийские массы, иронично поймав нить игры, могут превратить мобильник в средства Революции (ведь согласно модернизму, означающего и означаемого больше нет, есть только знаки). Точно также у массы в отличие от элит не Сталин брэндирует «красное вино», но выпив «красного вина», рождается великая ностальгия по Сталину, а диджей (MC, телеведущий) становится фюрером. В западном контексте постмодерн размывает упругость модернизационной стратегии, так как «телосу» уже ничего не угрожает. В Азии постмодерн все равно не поймут, как не поняли модерн, перетолковывая его как-то по-своему (но в целом, безобидно). А в России, постмодернистский эзотеризм, выйдя на улицы, грозит стать брешью в стихии западного «телоса», его «антитезой», его «темным дублем». В каком-то смысле народный массовый постмодерн в России может породить «антителос», стать топливом нового рывка евразийского мессианства и превратить рециклирование алеаторных кодов змеиного контроля системы в экстатическую имперскую практику Вечного Возвращения.

Примечания

(1) См. подробнее развитие этой темы в А.Дугин «Философия Политики» М., 2004, он же «Эволюция парадигмальных оснований науки» М., 2002, но же «Философия традиционализма», М., 2002, Р.Генон «Кризис современного мира», М., 1991 и т.д.

(2) А.Дугин «Модернизация без вестернизации» см. «Русская Вещь», М., 2000

(3) См. подробнее развитие этой темы в А.Дугин «Философия Политики» М., 2004, он же «Русская Вещь», М., 2000, А.Эткинд «Хлыст», М., 1997

(4) «Основы евразийства», коллективная монография под ред. А.Дугина, М., 2002

(5) Ги Дебор «Общество Зрелища», М., 2000

(6) См. M.Eliade Epreuve du Labyrinthe, Paris, 1985 стр. 178, где Элиаде говорит о сакральной подоплеке китайского коммунизма, «Антимемуарах» Мальро и т.д.

(7) П.Трубецкой «Европа и Евразия» в книге «Континент Евразия», М., 1997