Полноценный национальный проект неизбежен

Следовательно, обращение к прошлому для нас является неизбежностью. Это обращение и предопределит то, что мы возьмем за опорные точки русского национального оптимизма, куда мы пойдем, и лишь затем, оформив нашу национальную волю, мы будем искать ресурсы под ее реализацию.

Подчеркиваю, историческая воля рождается не из-за наличия ресурсов, все наоборот – ресурсы появляются, когда есть воля. Ресурсы – производны от воли. Если у нас есть воля, представление о том, кто мы, чем были и чем хотим стать, если у нас есть исторический вектор развития, под это мы станем подыскивать ресурсы, размышлять над тем, как и с помощью каких средств, с задействованием каких возможностей это следует воплощать в жизнь.

Я абсолютно убежден, что России, русским людям необходимо сегодня качественно переосмыслить свою историю, для того чтобы найти реперные точки взгляда на будущее. Конечно, широко распространено сегодня явление национального нигилизма, о котором говорил Александр Сергеевич. Люди вообще отказываются осмыслять что бы то ни было и соответственно отворачиваются от историия Это, увы, свойственно не только обывателям, но многим политическим и государственным деятелям. Но впечатление, будто этот нигилизм тотален, обманчиво. В обществе неумолимо зреет запрос на полноценный национальный проект. А этот проект, в свою очередь, невозможен без внятной русской философии истории.

Некоторые версии этой философии отечественной истории – из разряда «белых» – коллеги нам изложили в предыдущих выступлениях. Эти версии можно уточнять, но в целом общее представление, на мой взгляд, есть. «Белая» версия русской истории имеет две разновидности – православно-монархическую и либеральную. Они существенно различаются в определении идентичности нации, но единодушны в отрицании советской эпохи и левой идеологии. Если отвлечься от этого неприятия большевизма, то внутренние противоречия между «белыми» философиями обострятся: возникнут споры относительно ценностной системы.

Теперь о собственно евразийском взгляде на русскую историю. Начнем с того, что исторические евразийцы были представителями Белого движения, то есть корни евразийства, несомненно, в Белом движении, но выводы евразийцев относительно событий, в которых они участвовали, защищая царя и Отечество (напомню, что Савицкий был секретарем Струве в правительстве Врангеля, все они пострадали от большевиков, оказались в эмиграции и т.д.), были иные, чем у остальных белых. Из драмы революции они сделали выводы, радикально отличные и от монархистов, либералов, и от других представителей Белого движения. Поэтому их называли «православными большевиками» – парадоксальное сочетание. Это имеет много общих черт со сменовеховством, Устряловым, национал-большевизмом.

Евразийская версия русской философии истории в самых общих чертах такова. Основные этапы этой истории оценены с определенными этическими знаками – с одобрением или неодобрением. При этом каждый этап противопоставляется следующему не радикально, но с определенной степенью условности, бытие народа здесь видится как нечто непрерывное и субъектное. Русский народ воспринимается как главный субъект национальной истории, обеспечивающий непрерывность и осмысленность. В некотором смысле евразийцы наследники славянофилов и народников одновременно. Для них важнее всего русский народ и русское пространство. Идеологии же второстепенны, их следует растолковать и правильно расшифровать.

В отличие от большинства евразийцы видели в монгольском завоевании сложное явление, в частности, и многие позитивные стороны. Так, лидер евразийцев князь Трубецкой написал программную книгу «Наследие Чингисхана», где обосновал тезис о том, что благодаря монгольским завоеваниям русские сохранили свою религиозно-культурную идентичность (в отличие от западных славян, перемолотых европейско-католической романо-германской цивилизацией и утративших историческую субъектность), восприняли основы ордынского административного централизма, состоялись как новый этнос – великороссы, подготовились к рывку Московской Руси, вышедшей из Золотой Орды, осознали ценность целостности и катастрофичность распада и усобиц. Евразиец Лев Гумилев вслед за Трубецким и Савицким категорически отказывался даже использовать такое сочетание «монголо-татарское иго», считая, что это следствие пропаганды историков-западников первой половины XVIII века. Напротив, евразийцы говорили о «романо-германском» иге, которое пришло на Русь после раскола и закончилось лишь с Октябрьской революцией.

В 17-м году донное евразийское начало (позитивное) выходит наружу, облекаясь в эсхатологически понятый «большевизм», который по сути есть именно «национал-большевизм» – русское национальное начало, облеченное в схоластическую упаковку экстравагантной революционной теории, сформулированной на Западе, но направленной – до определенной степени – против самого этого Запада, по меньшей мере в его магистральном буржуазном либерально-капиталистическом проявлении. Это определяет отношение евразийцев к большевикам – несмотря на белые корни, это отношение «условно положительное», они видят в Ленине и Сталине национальных вождей. Большевизм для евразийцев исторически оправдан, но недостаточен. Они настаивают на его эволюции в евразийском ключе – в сторону признания ценностей православия, народной традиции, ценности пространства. Под сильным влиянием евразийцев в эмиграции позже сформировалось ядро оборонцев – тех, кто отказался поддерживать Гитлера и солидаризовался с советским народом в эпоху Великой Отечественной.

Основные события последнего этапа российской истории – 1991–1993 годы – оцениваются неоевразийцами так: советизм не смог эволюционировать в евразийство, в этом причина его падения. Но то, что пришло ему на смену, – это настоящая национальная катастрофа. Разрушено государство, оплевана идентичность, у власти русофобская элита, страна разграблена мошенниками и продана транснациональным корпорациям, в обществе воцарился антирусский настрой – западничество, глобализм, нигилизм, перверсии. Демократические реформы оценены строго со знаком минус.

Именно такая модель истории и диктует логику евразийского проекта в будущем. Она основывается на ценностных утверждениях: русской традиции – да, православию – да, Третьему Риму– да, общине – да, справедливости – да, старообрядчеству – да, русскому национальному фундаментализму – да, народному социализму – да, большевистскому модернизму – донному, народному, не дворянскому, не «белому» – тоже да. Это – сочетание архаизма и модернизма в тонких и вполне определенных пропорциях, это концептуальная пружина евразийской историософии. Соответственно есть и система антиценностей: западничеству – нет, католико-протестантским тенденциям – нет, индивидуализму – нет, либерал-капитализму – нет, секуляризации – нет и т.д.

На этой базе евразийцы предлагают строить будущее. Возрождение России должно начинаться с восстановления донной, глубинной, народной идентичности. Это – народный патриотизм, который любовно и искренне обращается к массам, а не к элитам, к глубинной, простой народной вере, а не к барской никонианско-романовской надстройке, к эсхатологическому духу нации, а не к либерально обывательскому расчету.

Отсюда и евразийская интерпретация большевизма и советского периода: для нас это было не рациональной доктриной, космополитической мировой революции, а глубинным взрывом исконно русской апокалипсической, донной национальной энергии. Истоки большевизма следует искать в национальных мессианских сектах и хилиастических легендах. СССР был воплощением гигантской эсхатологической империи в стиле теории «третьего царства» Иоахима де Флора.

Народный мессианский дух, который и есть стержень идентичности нации, выражается в «народных царях» – Грозном, даже Сталине. Не в элитах, а в персонифицированном воплощении чаяний масс. Это упорная медленная работа национального подсознания, тянущаяся веками.

Отталкиваясь от этого, евразийцы формируют и свой позитивный идеал: должна быть восстановлена мощная евразийская империя, народная империя, с социальной справедливостью, с харизматическими, сверхчеловеческими вождями, царями или президентами, которая будет суверенно двигаться в современном глобализирующемся мире, отстаивая свою самобытность и свободу против тех систем, которые бросают вызов этой русской евразийской идентичности. Есть такое понятие, как «евразийская воля». Это воля к «третьему царству», к новой евразийской редакции извечного русского мессианства, адаптированной к XXI веку. Под нее мы и должны подсчитывать ресурсы. Что для этого у нас есть? Чего не хватает? Что-то, оказывается, есть, чего-то – нет. И отсюда черпаются источники оптимизма и надежд, инструменты мобилизации общества.

Суть проекта в том, что русское будущее и опорные его точки заключаются в пробуждении национального коллективного бессознательного в новой версии эсхатологического, мессианского сценария.

Замечание относительно разговора господина Ципко с Зюгановым в самолете. Такая историческая деталь: Зюганов, когда находился на перепутье после запрета КПСС, тесно со мной общался. Он – классический позднесоветский аппаратчик, я в комсомоле не состоял, жил на отшибе советского общества, самостоятельно формируя свое мировоззрение на основании национальных, патриотических, имперских ценностей, изучения религии и традиции. Зюганов постепенно перемещался от брежневской ортодоксии к патриотизму. Я двигался от другого полюса – от жесткого антикоммунизма и антисоветизма в сторону евразийской оценки большевиков (повторяя маршрут Савицкого или Устрялова). И с 91-го года, когда формировалась структура КПРФ, в мировоззрение Зюганова и было заложено позитивное отношение к белому патриотизму. Фактически идеология КПРФ получила от меня в стадии становления мощный евразийский идейный импульс – откуда в языке Зюганова такие понятия, как «геополитика», «империя», «православие», «нация» и т.д. Идеи имеют свою судьбу, связанную, в том числе, и с личным общением. Одним словом, КПРФ и Зюганов следуют не столько за советской марксистской ортодоксией, сколько за линией левого евразийства, национал-большевизма. Фермент православно-монархических тенденций Зюганова – следствие пересечения двух идейных траекторий: его – слева направо, моей – справа налево.

В заключении хочу сказать в ответ на нападки участников дискуссии на героев большевизма, на само понятие «большевизм». Для меня оскорбительно слышать такие высказывания в адрес революционеров – и Трилиссера, и Каляева, и анархистов, – которые были сложными и драматическими фигурами нашей национальной истории. Особенно Каляев, прекрасно описанный в романе Савинкова «Конь бледный». Савинков с невероятной силой показывает душевную мистическую драму Ванечки (Каляева), который убивает из-за любви. Из-за любви к народу, к его измученной душе, к его страданиям. Может быть, это заблуждение, но оно оплачено душевной мукой и высшим напряжением души. С такими вещами надо обращаться очень деликатно. Интенсивный духовный опыт не подлежит банальным рецептам. Мы должны уважать личность, особенно личность сложного, многомерного, противоречивого русского человека.

Трагедия большевизма – это неотъемлемая часть нашей национальной истории, это внутренняя драма. К ней нельзя относиться легко. Поэтому меня оскорбляют выпады в адрес советского периода. Большевизм – неотъемлемая, трудная, нерасшифрованная, неразгаданная тема. Поздние брежневские времена породили апатию и скуку, отвращение. Все приобрело какое-то искаженное значение. По этому периоду о большевизме судить нельзя.

Но чем дальше мы от этого периода, тем больший восторг и восхищение вызывают (по крайней мере у меня) все связанное с СССР. Поэтому я хочу вступиться за большевиков, за Трилиссера и Каляева, хочу сказать, что это, на мой взгляд, одна из существенных сторон русской идентичности, которая привела к такому удивительному эксперименту, как Советский Союз, являвшемуся изданием новой советской версии исконного русского мессианства, глубинной, донной, эсхатологической мечты.