Гоббс и его чудовище
Один из главных теоретиков современного государства Томас Гоббс выразил суть своей теории в метафорическом названии главного философского труда о природе государства – «Левиафан». Левиафан – это одно из двух чудовищ (морское, наряду с сухопутным Бегемотом), о которых речь идет в Библии в книге Иова, и которыми Яхве пугает отчаявшегося праведника Иова, чтобы испытать его любовь и верность. Функция Левиафана в библейском контексте однозначна – запугивание, внушение безумного и ничем не обоснованного ужаса. Применяя метафору Левиафана к современному государству, Гоббс подчеркивает тем самым его главную задачу – внушать страх. Итак, страх лежит в самой основе современного государства как явления, будучи его центральной функцией. Государство – это то, что внушает страх. А так как государство это явление политическое, то и страх, внушаемый им подданным, является явлением политическим. Обращение к Гоббсу немедленно привело нас к сути проблемы политического страха.
Выстраивая свою теорию государственности, Гоббс исходил из своеобразного понимания человеческой природы. С его точки зрения (которая в целом разделяется большинством мыслителей либеральной школы), человек, предоставленный самому себе, представляет предельно жестокое, эгоистичное, алчное и агрессивное существо, склонное к унижению, подавлению и уничтожению себе подобных. Отсюда максима Гоббса «homo homini lupus» - «человек человеку волк». Если людей не ограничивать в их естественных проявлениях, то начнется «война всех против всех». Чтобы не допустить этого, считает Гоббс, необходимо Государство-Левиафан, внушающее ужас и защищающее человека от ему подобных – и, в конечном счете, от него самого.
Такое понимание государство лишено всякой сакральности и основано на вполне прагматическом и рациональном принципе, чтобы человек не принес вреда другому человеку и упорядочил свое поведение, его надо запугать до смерти. Это и есть главная функция государства. (Любопытно, что современные американские неоконсерваторы, в частности Роберт Кэйген, являются прямыми продолжателями именно гоббсианской политологической традиции с ее антропологическим пессимизмом. Более того, по их мнению различие между американской культурой и европейской состоит в том, что США основываются на Гоббсе и его концепции Левиафана, а Европа тяготеет к утопическим конструкциям «гражданского общества» в духе Канта, который исходил из того, что поведение людей в отношении друг друга в обычном случае рационально и гуманистично, а эгоизм и агрессия являются отклонением от нормы.) Здесь мы имеем дело с совершенно десакрализированным страхом – страхом утилитарным. Его мы и попытаемся исследовать в русской политической истории. Поэтому мы и вынесли в название статьи тезис о «Русском Левиафане». Нас интересует политический страх в самом утилитарном его аспекте, в оптике конвенциональной западной политологии.
«Русский Бегемот»
В истории русской государственности следует разделять два накладывающихся друг на друга явления: сакральная государственность с характерным для нее комплексом целостного отношения ужас-любовь и собственно «русский Левиафан», вполне рациональная инстанция, призванная через страх, подавление и репрессии призванная сохранять и укреплять властный порядок. «Русский Левиафан» как концепция – это искусственная реконструкция, продукт вычитания из цельного явления власти рационально-прагматической устрашающей стороны. Будучи рациональным механизмом, «русский Левиафан» в своей деятельности обращен своей репрессивной мощью против конкретных социально-политических проявлений людей. «Русский Левиафан» поддается рациональному исследованию и анатомизации. Сакральная же составляющая государственности ускользает от такого прямолинейного рассмотрения.
Здесь напрашивается продление символического сравнения. В «Книге Иова» и в других местах Библии Левиафан выступает в паре с другим чудовищем – Бегемотом. Бегемот – чудовище сухопутное, Левиафан – морское. Согласно метафорам геополитики, Левиафан представляет собой «морские державы» - такие как Карфаген, Афины, Англию, США, а Бегемот – «сухопутные»: Рим, Спарта, Германия, Россия. Концепции «Левиафана» у Гоббса и «Левиафана» у современных геополитиков имеют, безусловно, различное значение, и эти метафоры используются по-разному. Но следует обратить внимание, что Россия в классификации геополитиков является сухопутной державой по преимуществу, что предопределяет ее цивилизационные особенности, основные параметры, стратегическую структуру и культурные ориентиры. Касается это и государственности. Поэтому сакральный аспект власти, трепетное к ней отношение – по ту сторону дуализма любви / ужаса – может быть отнесен именно к специфике государства как «Бегемота», в отличие от рационально-механического понимания государства у западных либеральных философов политики – таких как англичанин Гоббс, автор «Левиафана».
За что репрессируют? Четыре главные причины
Итак, против чего конкретно использует «русский Левиафан», государство как таковое свой репрессивный аппарат?
Можно выделить различные по количеству и качеству критерии, мы остановимся на четырёх, которые представляются нам наиболее существенными и выразительными.
1). Инакомыслие, открытая или тайная приверженность системе взглядов, существенно отличающихся от тех, которые приняты в качестве официальной идеологии или противоположных ей.
Карательные меры против инакомыслящих необходимы «Левиафану» как инструмент сохранения устойчивости, преемственности и надежного функционирования власти. Инакомыслие, нонконформизм всегда ставит под сомнение оправданность идеологической системы, на которой власть основывается, а следовательно, служит питательной средой для настроений, против этой власти направленной. Инакомыслие подрывает фундамент самого акта властвования, независимо от того, против чего конкретно оно направлено.
Инакомыслие определяется исходя из наличия официальной идеологической установки, на которой власть основывается. Сама эта установка может меняться, следовательно, будут меняться и критерии инакомыслия. Приоритетной целью репрессий являются такие формы инакомыслия, которые имеют «революционный» характер и опровергают основные моменты правящей идеологии.
В русской истории наиболее ярким примерами инакомыслия были староверы и сектанты (начиная со второй половины XVI в.), революционные демократы, социалисты и народники во второй половине XIX - начале XX вв., диссиденты советского времени. Здесь было налицо и ясная идейная платформа власти, самого «Левиафана» и последовательное отвержение этой платформы с предложением иной, жестко альтернативной со стороны нонконформистских групп инакомыслящих.
В такой ситуации «русский Левиафан» действовал жестко и часто безжалостно, используя репрессивные для подавления внутреннего врага и устрашения населения, которое могло бы теоретически проникнуться к нему симпатией и проявить внимание к его логике.
2). Бунт, своеволие, нежелание подчиняться установленному порядку.
Эта черта присуща человеческой психологии и является постоянной константой русской политической истории. Отдельный человек или какая-то группа или категория людей, подчас целый этнос, в какой-то момент осознают невозможность дальнейшего существования в рамках «Левиафана» и проявляют открытое неповиновение. Это неповиновение может выражаться в открытом восстании, в бунте, в захвате и разграблении имущества представителей государства или привилегированных слоев, а также в бегстве из-под юрисдикции государства в относительно свободные зоны – часть на окраинах страны.
Яркие проявления бунта, основанного на своеволии и отторжении высших инстанций, мы видим в истории русских бунтов, в возникновении самого явления казачества, в отрядах разбойников – «разбойных людей».
Бунтарь отличается от инакомыслящего тем, что он отвергает сам отчужденный порядок «Левиафана», сам механизм абстрагированной власти, а не только его идеологию или религиозную платформу. Восставший отказывает «Левиафану» как механизму «объективных репрессий», власти как объективности, в праве на существование, и, как правило, предлагает свои формы власти, суда и справедливости, основанные либо на общинном консенсусе, либо на прозрачной субъективности конкретной и близкой личности – вожака, атамана, вождя, предводителя.
Репрессивная система в таком коллективе восставших может быть не менее жесткой, если не более, но сам принцип внушения страха и логика репрессий здесь в корне отличны. «Левиафан» карает от имени объективной необходимости, которая по определению превышает уровень компетентности простых граждан. Он внушает страх ради абстрактного порядка, как механическая функция, действующая с настойчивой фатальностью независимо ни от каких факторов. «Левиафан» исходит из нормативов абстрактной рациональности, никогда не совпадающей ни с какой отдельной или группой рациональностью. В этом он есть противоположность воли, и страх, внушаемый им, радикально отличен от того, который внушает суд мира (общины), казачьего круга или даже бандитского главаря. Несправедливость репрессий возможна в самых разных ситуациях, но от лица «Левиафана» критерий несправедливости или справедливости вторичен – во внушении страха важна сама способность внушить страх, осуществить наказание как факт. Бунт направлен равно против этого момента – не против несправедливости власти и не против жестокости устрашающих репрессий. Он целит в саму стихию «Левиафана» как легитимизированного и рационального террора, противопоставляя ему сплошь и рядом террор нелигитимизированный и нерациональный. Бунтарь стремится перевернуть пропорции, из объекта страха со стороны «Левиафана» он становится субъектом страха, т. е. тем, кто этот страх внушает. Восстающий на «Левиафана» как Персей, сражающийся с Медузой Горгоной, ставит между собой и властью отполированный щит, который отражает волну страха, исходящую от государства, и направляет ее на него самого. Теперь уже он в свою очередь – как предводитель разбойников или вольных людей – внушает страх добропорядочным гражданам.
Эта игра с силами страха иногда может обретать политическое измерение. Яркий пример такой диалектики мы видим в недавних событиях в Чечне. Федеральный центр, принуждая чеченцев оставаться в составе России и подчиняться ее законам, использует инструмент устрашения. И воспринимается населением Чечни именно в таком качестве. Но вместе с тем сами чеченцы, по праву восставших, сами становятся символами, внушающими страх – вначале «мафией», «бандитами», а позже «террористами». Такой же страх внушали добропорядочным гражданам дореволюционной России разбойники, а также казацкие формирования.
3). Заговор, интриги, призванные опрокинуть правящего царя, вождя или политическую группировку.
«Левиафан» как цельная реальность в случае заговора особенно не страдает, так как чаще всего сам механизм репрессий и структура властвования сохраняется прежней. Следовательно, заговор не представляет собой угрозы всей системе, но лишь конкретным властным группировкам и отдельной личности. Однако сама возможность заговора часто сильно влияет на психологию правителя или правящей группировки, устрашает их, внушает параноидальные комплексы, манию преследования, что иногда приводит к экстраполяции страха вовне. Ужас власти перед заговорами порождает волну репрессий против заговорщиков – реальных или мнимых. Так рождается очень важное для русской государственности и русской политики понятие – «измена».
«Левиафан» основан на принципе лояльности, преданности, в котором системный и личный факторы переплетаются. На самом деле, понятие «преданности» в строгом понимании «Левиафана» отсутствует, так как это структура призвана воплощать в себе внеличностный, отвлеченный, рационально-механический комплекс. Но в конкретной практике, и особенно в истории «русского Левиафана» тема личности правителя и преданности ему персонально проецируется с нижних этажей вольных органических иерархий военных дружин, казацких отрядов или разбойных шаек на высшие ступени. Возникает смешение власти и государства как безличного механизма и как организации, создаваемой по признаку личной преданности.
Заговор является в этой системе фокусом всей конструкции. В холодной логике Левиафана в чистом виде нет места заговору. Он рождается тогда, когда верхние уровни государства начинают отождествляться с конкретной персоной или группой людей. В этом случае рождается настоящее цунами параноидальных состояний, в цепи которых реальные заговоры перемежаются с мнимыми, а карательные меры против конкретных заговорщиков перерастают в масштабный и бесцельный террор. Такие примеры мы видим в эпоху второй половины царствования Ивана IV или при Сталине. Тонка игра в самом сердце Левиафана отождествлений / разотождествлений между механической природой государства как репрессивного аппарата и сильной личностью вождя порождает особую форму запугивания, которая проецируется на широкие слои населения, даже по своему статусу никак не способные принимать серьезного участия в «измене» - хотя бы в силу своей удаленности от центра власти. И тем не менее, фактор «измены», «заговора» в чистом виде является также одним из интенсивных моментов политического воплощения страха.
4). Воровство, экономические преступления.
Это явление теоретически ослабляет систему государства, так как подрывает его хозяйственную логику, его естественную ориентацию на упорядочивание сферы труда и распределения. Воровство является энтропическим фоном, так как в процессе воровства происходит исчезновение материального продукта, созданного трудом и частично поддерживающего мощь «Левиафана» (через систему налогов и податей), без учета и контроля. Различные типы государств по-разному реагируют на воровство – в некоторых случаях карательные меры в этой области применяются строго и наказания за экономические преступления вполне сопоставимы с наказаниями за тяжкие уголовные преступления – такие как убийство.
Особенность «русского Левиафана» состоит в том, что воровство чаще всего карается более мягко и страх в этой сфере в населении не слишком велик. С формальной точки зрения, это, безусловно, приравнивается к преступлению, но вместе с тем прямым вызовом государству не является. В этом отличие русской государственности от западноевропейской – германской или английской, где экономические преступления рассматриваются как покушение на самую суть государства, и «Левиафан» отвечает на этот вызов жесткими репрессиями. Страх перед воровством у западных граждан значительно больше, чем у русских. И все же выше определенного предела воровство начинает представлять собой серьезную угрозу государству, так как демобилизует созидательное начало и уводит из-под жесткого централистского контроля важнейшие материальные ресурсы. Воры крадут у «Левиафана» его жиры.
Но здесь речь идет о тех формах кражи, которые осуществляются отдельными гражданами, не инкорпорированными в государственно-чиновничью систему, и стремящимися поживиться как за ее счет, так и за счет отдельных частных граждан, наживающих свое благосостоянии честным трудом.
Вместе с тем, «русский Левиафан» и в этом его национальная специфика, часто выступает сам как субъект воровства, как своего рода воровская инстанция, как своего рода энтропическая призма, стоящая между трудящимися и высшей властью и выводящая из циркуляции материальные ресурсы куда-то в сторону. Воровство как форма осуществления бюрократических функций – это не характерная черта «Левиафана». Скорее это феномен, схожий с переплетением личной власти и власти как механической функции на высшем уровне. Чиновник в своем лице сочетает как абстрактный левиафанический принцип – воплощение безличностной механический инстанции – так и конкретного человека, со своими эгоистическими интересами, лукавством и жадностью. Будучи санкционированным «Левиафаном» русский чиновник уклоняется от того, чтобы обезличенно служить обезличенной системе, и воровство становится излюбленной формой умеренной оппозиции, проявлением своего рода маленького робкого мздоимческого бунта против деперсонализированной машины государства. Взяточничество, коррупция и воровство чиновников является формой саботажа эффективной деятельности государства. Это не такое уж простое явление. Русский чиновник-вор типаж национальный и как все русское двусмысленный, со своей особенной ироничной экзистенциальной стратегией. Жест персонального воровства демонстрирует: я нарочно смешиваю понятия абстрактного государственного механизма и конкретных личных эгоистических интересов; тем самым я отчасти «гуманизирую» холод чудовища «Левиафана», делаю его ближе к людям, так как через меня проявляются пусть низменные, но вполне человеческие черты, а не отчужденная фатальность карательной машины. Так русская коррупция показывает своего рода переход конкретного чиновника-взяточника с позиции субъекта страха, т. е. того, кто этот страх внушает, в позицию объекта запугивания, т.е. того, кто этот страх испытывает (вместе с простыми людьми).
Пропорции страха в разные эпохи русской истории
В разные периоды русской истории государство особенно усиливало давление на конкретные пункты, в разных сочетаниях и с разной интенсивностью.
Иван Грозный обрушил мощь репрессий на «измену», параноидальный стиль его правления направил острие страха против «заговорщиков», против удельных князей властей и крупных бояр из своего окружения. В основном карались представители элиты, правящего класса. Инакомыслие в его царство особенно не проявлялось, народные бунты и волнения подавлялись в том же режиме, как и до него, а за воровство наказывали умеренно – чаще всего оно становилось поводом для репрессий по линии «измены».
В эпоху раскола, патриарха Никона, Алексея Михайловича и сразу после него на первый план вышли репрессии за инакомыслие, и океаны страха были обрушены на сторонников старой веры. В тот период и в последующем столетии староверы стали закваской и идеологией для массовых народных волнений и бунтов - от Разина до Пугачева. Воровство же тогда процветало как наименее опасная и наиболее понятная для власти форма энтропии.
XVIII и первую половину XIX века «русский Левиафан» провел, борясь с бунтами и заговорами. А со второй половины XIX века и вплоть до Октябрьской революции главной угрозой стало инакомыслие в форме революционных организаций.
В ХХ веке и особенно при Сталине «Левиафан» достиг своей кульминации, и каждое из четырёх основных проявлений антигосударственной деятельности каралось самым жесточайшим образом. Сталинизм представляет собой высшую архетипическую точку российской государственности, понятой «левиафанически»: вот тут-то безжалостно карали за инакомыслие (реальное или мнимое), за бунты (или за помыслы о бунтах), за заговоры (или за подозрение в заговоре), за воровство (в малых и крупных размерах). Это был настоящий праздник политического страха, невиданного никогда доселе, где «русский Левиафан» полностью показал свою мощь и свои возможности.
Отступление о свободолюбивом и непокорном русском народе
Часто приходится слышать, что русский народ обладает рабскими чертами, что он склонен потакать репрессиям и мириться с произволом властей. Я придерживаюсь прямо противоположной точки зрения. Я убежден, что русский народ в своей душе является предельно свободолюбивым, непокорным, абсолютно не склонным к дисциплине, гордым, созерцательным (если угодно ленивым – сакрально ленивым), не терпящим над собой никакой высшей инстанции, зачарованным своей собственной таинственностью, жгучей душевной красотой, пронизанным черным светом, бьющим из русской почвы, укромно прячущимся от лунных лучей и распрямляющимся как стальная пружина от моря до моря, от океана до океана по собственной прихоти – легко, играя, беспечно, обречено и празднично. Это народ ветра и огня, запаха сена и пронизанных звездными провалами синих ночей, народ, несущий в своей утробе Бога, нежного как хлеб и молоко, упругого как мускулистая речная отмытая сладкими водами волшебная рыба.
Русский народ не собирается никому подчиняться, и если он признает власть «Левиафана», то только понарошку, почти в шутку, потому что этот народ очень веселый народ. Жаль, что нашего юмора другие не понимают, находя его слишком кровавым, слишком жестоким. Для русского же ничего не слишком.
И вот, чтобы этот народ не брызнул через край, не прекратил бы вовсе работать, зачарованный звездами и своим таким ровным и таким белым телом, не испарился бы в водовороте великих прозрений, не сгорел бы в зарницах нездешнего духа, не умер бы в восторге сладостно-сонливой метафизической изобильной лени, ему внедрили «Левиафана», поставили чудовище пасти каленым жезлом – чтобы русская жизнь не казалась бы ему таким будоражащим хмельным медом.
Рабство, покладистость, законопослушание, уважение к власти, исполнительность, покорность, дисциплина, повиновение, одним словом «политический страх» - все это коренным образом чуждо русскому человеку, который сам себе чудовище и поэтому не боится никого, кроме самого себя, а впрочем, и самого себя он не боится тоже – не то еще русский человек видел. Хотя бы во сне.
Вот.
«Русский Левиафан» сегодня
Как обстоит дело с «русским Левиафаном» сегодня? Силен ли он? Внушает ли он тот «политический страх», который должен внушать?
Я убежден, что несмотря на причитания определенных сил в современной России, «русский Левиафан» сегодня дышит на ладан, по сути, его торс распался, и сил больше не осталось. Он глубоко успел укорениться в коллективном бессознательном – это генетический опыт прошлых эпох, и особенно времени солнечных репрессий сталинизма, это был его звездный час. Но, учитывая бесконечное свободолюбие русского человека, этот след в душе и теле быстро рассеивается. «Левиафан» изжит, его цикл завершен, сегодняшняя власть никому не внушает никакого страха. Остался только «призрак Левиафана», его психический фантом, смутное воспоминание о том, что он когда-то был и что был он достаточно силен – давил, рвал на части, скрежетал клыками, махал гигантскими лапами, своего не упускал. Через левое плечо с посвистом и внутренним удовольствием смотрел на него русский человек. И сейчас смотрит, но перед глазам только красные круги от непристойно долгих новогодних праздников. Место «Левиафана» пусто.
Нынешняя российская государственность виртуальна. Это плоские имиджи кинопроектора на экране. Это струйки недостертой памяти. И больше ничего. Совсем ничего.
Разберем по пунктам.
Инакомыслие. Ни малейшего признака репрессий за инакомыслие нет и в помине. Начать с того, что у современной российской власти нет «мыслия», которое можно было бы опровергнуть. У нее нет никаких постулатов, никаких внятных идей, никаких серьезных и вдумчивых программ, никакой идеологии, никакой политической философии. Все что в ней можно оспаривать, это технологии. Но это создает уже какую-то совсем выродившуюся интеллектуальную форму «инакомыслие в технологической сфере». Удачно или неудачно у власти получаются перформансы – это ещё можно обсуждать. Ее мысли и идеи – нет. Но в отношении такой власти полноценный идеологический нонконформизм просто невозможен. – Любое утверждение – любое за и против – проваливается в болото. Вам никто не возражает, с вами никто не соглашается. «Мысль» как таковая вежливо отправлена на помойку, или куда хочет. Это как раз такая свободы мысли, которая самой мысли категорически не нужна. Мысли лучше, если ее будут жечь каленым железом, вздергивать на дыбу, либо оглашать во дворцах или с амвонов. Если на мысль никто не обращает внимания, она оскудевает, начинает сомневаться в самой себе, бледнеет и вянет как чахоточная сирота.
Конечно, «Левиафан» может обойтись и вообще без всякой мысли – как сегодня. Но это не признак его силы. Скорее, это показывает, что это уже никакой более не «русский Левиафан», а лапа другого Левиафана, нерусского. Либо он вообще куда-то уполз, хотя этого пока не заметили.
Бунты и восстания. Здесь, действительно, еще немного страшно. Пока страшно. Чеченцы и сторонники Лимонова попробовали «русского Левиафана» дернуть за хвост, проявив прямую, вызывающую, наглую и обидную непокорность. Чем только они ни называли чудовище, как только над ним не издевались. И здесь есть некоторая реакция. Чувствуется былая мощь. Но никакой репрессивной мобилизации нет, скорее агония, судороги. Маленький обалдевший от самого себя кавказский народ уже скоро 10 лет противостоит регулярной федеральной армии, отутюжившей все пространство бомбами, без разбора своих и чужих. Кучка нервных подростков во главе с престарелым писателем-порнографом, «асфальтовым кочевником» мировых столиц, устраивает систематические хулиганские выходки – и с ними какой год не могут справиться бравые армии спецслужбистов. Неужели это и есть «Левиафан»? Помилуйте, это пародия. Зверь-то голый. Его чешуя облезла, а когти сточились. Я не про то, плакать теперь или смеяться, я про фактическое положение дел. Да, прямые бунты и издевательское неповиновение власть еще не прощает. А не «прямые» и не «издевательское» прощает.
Теперь «заговор». Заговоры в России есть, были и будут всегда. Завязываются они с завидной регулярностью, и в настоящий момент, когда вы читаете эти строки, группа очень опасных и коварных персонажей – многие из них принадлежат к самым высотам власти – плетут против России и ее президента опасные и дерзкие интриги. Потирая руки, они приговаривают: «Это мы устроим в 2008 году, а это вот на год раньше, а когда наше заокеанские коллеги надавят в 2006 на Назарбаева и Лукашенко, мы сделаем то-то и то-то; для этого в 2005 надо будет осуществить то-то и то-то, а если не получится, тогда мы пойдем на крайние меры – но не позднее 2006». Шорох приглушенных голосов и зловещие тени сплетаются в навязчивый шум в ушах, тонко питающий нервную паранойю власти – внутренний голос не смолкает – «Измена! Одна измена вокруг!»
Да, именно измена. И это не ново. Но сегодня заговорщики чувствуют себя настолько свободно, что максимум чего они еще боятся, это перевод на другую должность – с повышением. Те, кто не участвуют сегодня в заговоре, те просто политически не существуют, их нет. Причем чем ближе к президенту заговорщики, тем их уютней и безопасней творить свои черные планы. Огромный глаз дракона только моргает.
Наконец, воровство. Но это уже не тема, а праздник современной российской политологии. Когда раньше писали, что «в России воруют все», это была метафора. Что такое «все» можно понять только сегодня. Воровство стало внутренним содержанием всего политического процесса. Ни одно действие – политическое или неполитическое – не осуществляется без «распила», «отката» или «кидалова». Аферизм в современной России стал синонимом «эффективной политики» или успешной «политтехнологи». Кража – единственная вещь, которая составляет нечто конкретное в современной государственности. Остальное – «ботаника», т. е. «дымовая завеса». Повышение зарплат трудящимся, понижение зарплат трудящимся, принятие закона, отмена закона, добавление льгот, убавление льгот – все, что происходит, либо должно приносить чисто конкретные дивиденды конкретным чиновникам, либо ни одна из тем просто не будет обсуждаться. Если припрет, наймут какого-нибудь «профессора», который за копейки все нарисует для отчетности, и пошли дальше снова здорово.
«Русский Левиафан» был всегда снисходителен к воровству. Но не до такой же степени, скоро за это будут награждать. Медаль «почетный вор России» присуждается ПалПалычу (ИванИванычу, ВасильВасиличу) за кражу в особо крупных размерах.
Все это пишется без злорадства, а с болью. Главное, что в этом невозможно никого обвинить – просто «русский Левиафан», откровенно говоря, издыхает. И это факт. От него остался только призрак, память, какой-то нечленораздельный клип.
Ресурс «политического страха» в России исчерпан. Это факт. И как только последние тени расползутся, все увидят свято место на сей раз пусто.
Что делать?
Первое, что приходит в голову, относительно прогнозов. Ну заканчивается цикл российской государственности, ну может и ладно, ничего, как-нибудь? Не Бог весть какая ценность этот «Левиафан», тем более сам концепт заимствован из англосаксонской чуждой нам культуры, из далекого от нас политологического контекста. Однако мириться с этим не хочется, если морально мы не готовы, тем более, что впереди перед нами не ярмарка чужих проектов, а какая-то тупиковая мировая ночь – с цунами, всемирным потеплением и концом света.
Есть – не может не быть – выходы.
Один выход в том, чтобы немедленно создать новую опричнину. Из оголтелых, доведенных до отчаяния всеобщим развалом служилых людей сверстать на скорую руку государственнический орден с суровой дисциплиной, со скорой расправой за измену, шкурничество и предательство, с братскими идеалами спасения страны перед надвигающейся катастрофой, которая – как теперь понимают все – была лишь ненадолго отложена нынешней властью. Это своего рода «Орден Левиафана», как в итальянском фильме «Пустыня Тартари», где последние бойцы гарнизона, брошенные центром, защищают далекий и никому более ненужный рубеж. Стойко выполняя последний долг, сползая в ночь небытия с широко открытыми глазами, напряженными и суровыми мужскими лицами.
И если такой путь будет выбран, то необходимо будет привести в действие все существующие приводные ремни «политического страха». А так как страх на глазах испаряется, то необходимо будет взяться за дело с утроенной силой. Тихим Ходорковским в уютном свитере от Армани за аккуратной решеткой никто никого не напугает. Пугать, в данном случае, так пугать. И здесь не надо строить иллюзий – если на это – т.е. на настоящий, а не игрушечный, виртуальный террор – власть идти не готова, лучше и не затевать. От попыток подобной 1991 году становится истерически стыдно. Сжал кулак, бей наотмашь. Не можешь ударить, гуляй по набережной. Не знаю, есть ли на это силы. Самим потенциальным опричникам видней. Это у них надо спрашивать. Одно ясно – поднять «Левиафана», валяющегося вверх тормашками в луже исторической беспомощности, будет ой как не просто. Ему как Молоху жертвы приносят только с парной не засохшей кровью.
А вот выход евразийский: обращаем внимание на Бегемота, на тот отброшенный сакральный синтез, который мы намеренно отказались рассматривать в этом эссе. Там в контексте сухопутного могущества само понятие власти – а равно и «политического страха» - совсем иное. И если возрождать Бегемота, то надо восстанавливать не механизм и не машину репрессий, а тончайший, едва уловимый сакральный смысл – содержание, богословскую цель, эсхатологический проект, глубинную и животворящую религиозную идею, которая тайно питала русский народ в его пути по истории (Как в Библии сказано про Откровение Божие пророку Илие на горе Хорив: «Не в землетрясении и не в громе Господь, а в тонком холодном ветерке»).
На это русские люди откликнутся по-другому - не ленью, саботажем и безразличием, а энтузиазмом последней битвы, жаром огненного крещения, рывком к последним границам национальных небес. Это последний ресурс мобилизации, но лежит он не в области технологии, а в области теологии, философии истории, философии политики.
