Начало. Окончание здесь

Термин Евразийство, как и многие другие термины, с одной стороны часто используется применительно к самым разным явлениям, подчас никакого отношения к сути дела не имеющим, с другой стороны, мало кто знает его реальное содержание. Это неудивительно, потому что всю свою историю Евразийство было маргинальным явлением, которое почти не изучалось в советское время, совершенно не изучалось в западной практике, оно считалось побочным, тупиковым, абортивным течением русской иммигрантской мысли.

Историческое евразийство, связанное с русской иммиграцией – это первый сегмент, который следует выделить в общей картине Евразийства. В среде первых евразийцев оно не получило полного и окончательного догматического оформления, тогда эта была только становящаяся идеология, которая не сложилась до конца. Второй сегмент – это наследие Льва Николаевича Гумилева, который совершенно непонятно, без учёта предшествующего евразийского контекста, в компактифицированном виде, имплицитно излагал Евразийскую идеологию в советских условиях. Его высказывания совершенно непонятны в том контексте, который он сам эксплицитно и ясно не обозначает. Скорее, его евразийство было некой формой идеологии в рамках одного человека, одного исторического исследования, хотя, если правильно подходить к интеллектуальному оперированию наследием Гумилева, то всё Евразийство, все основные идеологические принципы Евразийства, не проговариваемые, но подразумеваемые им, вытекают из его идеологии.

Евразийство – это некая метаидеология и неоидеология в стадии становления. Что она говорит о правовой модели? Ввиду пребывания идеологии Евразийства только в фазе становления никакой догматической или четкой фиксированной модели евразийского отношения к праву пока нет. В этой связи можно только проанализировать труд Николая Николаевича Алексеева, который работал в Евразийстве по юридической части вместе с другим евразийским юристом, Владимиром Ильиным, и излагал общие идеологические позиции. Но евразийское право и идеи Алексеева – это совершенно разные вещи, потому что он лишь обозначил штрихами некоторые важные позиции, коррекции евразийской идеи и вообще развитие ситуации, в том числе и правовой. Чрезвычайно сложной для рассмотрения ситуацию делает и то, что наша история второй половины XX века была очень драматической, насыщенной правовыми революциями с изменением парадигмальных основ правового подхода. Поэтому, когда говорится о Евразийском отношении к праву, следует иметь в виду крайне широкий спектр тем, которые необходимо развить. По сути это некое предложение к размышлению, обозначение неких силовых линий, неких векторов – незаконченных, открытых, предполагающих соучастие, критику развития, осмысления, ревизию и т. д.

Основа евразийской методологии может быть описана как дифференциализм, т. е. отказ от некого универсализма, и особенно от универсализма западного типа. В основе евразийской идеологии существует фундаментальный тезис, запечатлённый в книге князя Николая Трубецкого «Европа и человечества»: «Европа отождествила свою политическую, ценностную, философскую, идеологическую и правовую систему с универсальной системой. Свой исторический путь она определила как путь общеобязательный для всех сегментов человечества. И отождествление своего исторически и географически локального положения со всеобщим является основой того, что мы называем Западом». Запад хорош или плох не тем, что он такой, какой есть, а в том, что Запад, пожалуй, единственный отождествляет свои исторические и географические особенности с универсальным критерием. В этом состоит специфика Запада или специфика романо-германского мира согласно старым евразийцам, – и специфика атлантического мира согласно неоевразийской терминологии.

Запад не говорит о цивилизациях, Запад говорит о цивилизации, Запад не говорит о культурах, Запад говорит о культуре. Культура – это западноевропейская культура, цивилизация – это западноевропейская цивилизация. Всё остальное имплицитно недокультура и недоцивилизация. С западной точки зрения задачи недокультуры и недоцивилизации сводятся к движению в сторону культуры и цивилизации, и никаких других вариантов на этом пути не существует. Согласно сегодняшнему Западу существует один единственный путь развития цивилизации – это путь Америки, существует одна единственная правовая система – это либеральная, существует одна единственная политическая система – это либеральная демократия, свободный рынок. С позиций Запада это универсально для всех и каждого, а тот, кто этого не понимает, тот неполноценен, и если он сам не хочет подтягиваться к установленному уровню, значит, его нужно заставить. Этот подход был распознан первыми евразийцами во всём строе западноевропейской культуры как колониальный и, по сути, расистский, но не в гитлеровском биологическом смысле, а в культурно-цивилизационном. Потому что отождествление себя с абсолютным критерием ценности своей культуры, т. е. представление о разделении на развитые и недоразвитые народы, на высшие и низшие классы, означает расизм.

Фундаментальное значение Евразийства состоит вовсе не в отождествлении себя с абсолютным критерием – оно это категорически отрицает. Существует много культур, много цивилизаций, много ценностных систем. Западная – великолепная культура и цивилизация, но она – лишь одна из многих. Её можно принимать, можно и не принимать, но никто не имеет права отождествлять её с универсальной, единственной и общеобязательной. Вот в чём смысл Евразийства. И всё Евразийство – и прошлое Евразийство, и гумилевское, и Неоевразийство, – заключается именно в этом.

Поэтому Евразийство как идеология является лишь частью идеологии гораздо более широкого спектра, называемой консервативной революцией. Смысл всех идеологий, входящих в этот спектр, и состоит в том, что они признают и утверждают, что существуют всевозможные цивилизации и культуры, существуют различные циклы развития народов, культур и цивилизаций, существует плюрализм ценностных систем и, соответственно, философских, религиозных и правовых. Т. о., представление о том, что правовая реальность не является универсальной, и критерий западноевропейского римского права в его историческом становлении на протяжении всей истории западной Европы не является единственной, базовой, фундаментальной, стартовой и общеобязательной системой права, лежит в основе евразийского права. Это настолько принципиально, что по большому счёту на этом можно было бы и остановиться, потому что в этом заключается смысл всего.

Евразийцы, признавая колоссальный содержательный интерес западноевропейской цивилизации и западноевропейской правовой системы римского образца, считали, что параллельно могут и должны существовать иные правовые системы, – исходя из принципов той цивилизации, которой они принадлежат. Оптимум, наиболее детально развитую философскую модель этого правового плюрализма выражает не столько Алексеев, сколько немецкий философ Карл Шмидт, один из крупнейших теоретиков консервативной революции, которого можно причислить и к авторитетам XX века в сфере юриспруденции. Он создал уникальную юридическую школу, рассматривающуюся в сегодняшней Европе как одна из самых влиятельных, к ней принадлежат те юристы, которые активно занимаются и политической деятельностью, и развитием правовой науки. Шмидт очень эксплицитно развил концепцию правового плюрализма, и, в принципе, его можно отнести к евразийскому направлению, потому что, во-первых, его цитирует Алексеев, во-вторых, то, что Алексеев имел в виду и интуитивно подбирал только на российском материале, Шмидт со свойственной немцам пунктуальностью развил в применении к общей ситуации. Т. о., если мы хотим понять евразийское отношение к праву, то мы должны изучить Шмидта, который в большей степени является евразийским юристом, нежели сам Алексеев.

И Алексеев, и Шмидт рассматривают труд Ганса Кельзена «Всеобщая история права». Принято говорить, что консистенция этого труда такова: 95 % – это изложения римского права и истории его эволюции в западной Европе, и 5% – незначительное упоминание о том, что были и другие правовые системы. И Шмидт, и Алексеев сразу придираются к этому обстоятельству: это всеобщее или это только история римского права в Европе? – спрашивают они. Для западного человека вопроса нет: европейское – значит всеобщее. Но евразийцы и Шмидт этого не принимают. В этом вопросе и проявляется правовой плюрализм. С удовольствием читая Кельзена, изучая его, развивая, евразийцы говорят, что это, несомненно, заслуживает внимания, но если мы обратим внимание на какую-нибудь другую правовую систему, то мы сможем написать не менее увесистый, полноценный и интересный труд, где также существует эволюция сложнейших юридических понятий, проистекающих из совершенно иной системы ценностей. Кельзен пытается абсолютизировать право, пытается придать правовому самосознанию некий резюмирующий характер всей социально-политической реальности.

Это тоже не случайно, потому что именно в номократии (т. е. во власти закона или даже всевластии закона) проявляется логика западного позитивистского рационалистического сознания. В конечном итоге, вся логика развития просвещенческой рационалистической культуры вплоть до Канта (известно, что он написал очень много юридических работ) воплощается в выработке единой рациональной правовой системы, которая является калькой с некой механики, со слепков функционирования человеческого рассудка как такового – чистого разума, исследованного Кантом. Эта идея отождествления модели действия рассудка с правовой системой, воплощение чистого разума в правовой системе, и является основой универсализма права.

Правовая система Запада является не просто одним из элементов и следствием исторического развития западной культуры, она стремиться быть резюме этой культуры. Отсюда и повышенное значение в Европе к правовой системе и к термину «номократия». Иными словами, правовая модель западноевропейского общества, западноевропейской истории синтезирует и суммирует всю ценностную систему. Из этого и происходит представление о том, что право является не просто одним из атрибутов западноевропейской цивилизации, но её пиком, её вершиной. Т. е. в историю развития европейского права включена вся ценностная система западноевропейской культуры. Из того, что право является всеобщим, знаменателем западноевропейской культурой, возникает идея правового монизма, или правового монотеизма, которая абсолютизирует правовую систему западноевропейской цивилизации и предлагается как универсальный, всеобщий эквивалент для всех остальных народов. Этот термин и получил название номократия.

Карл Шмидт изучал явление номократии в том контексте, что он распознал в логике социально-политического развития западного общества стремление создать правовое государство и поставить право над всеми остальными атрибутами, придав ему суверенное значение и, по сути дела, сделав его высшей из властей – выше, чем власть представительская, выше, чем власть исполнительная. Т. е. суть этого процесса заключается в разделении властей: приоритет отдаётся судебной, или правовой власти, а исполнительная власть постоянно ограничивается правовыми функциями, равно как и представительская. Всё делается для того, чтобы исключить возможность появления в истории или в социально-политическом развитии общества каких-то неправовых элементов.

Однако, правовая система, как и система рассудка, является закрытой системой, т. е. она имеет совершенно замкнутый характер, и как любая механистическая реконструкция способна по определению регламентировать только очевидные ситуации, т. е. ситуации, которые являются типовыми. Даже самая развитая правовая система, самая подробная дескрипция различных правовых ситуаций не может дать полного представления о всех тех ситуациях, с которыми столкнётся общество или юридические инстанции. Следовательно, номократия, принцип номинации правовой системы как абсолютной, единственной и универсальной, по сути дела вытесняет все другие правовые системы, все другие цивилизационные ценностные системы, и одновременно то, что можно назвать историей, с её непредсказуемостью, с её спонтанностью, свободой, неожиданностями, и с тем, что называется «фактором алия», т. е. с возможностью стечения обстоятельств, при которых исход какого-то естественного предсказуемого процесса решается воздействием спонтанных факторов.

Что в правовом аспекте следует из того, что евразийцы отрицают однополярный мир? Право может быть римским, европейским, а может быть и не римским, и не европейским, тем не менее, оно останется правом. Как только мы приходим к этой философской постановке, мы мгновенно перестаём понимать всё, что было написано о правовой системе до советской власти (в значительной степени), при советской власти, и что пишется сейчас. Потому что предпосылка того, что правовая система является универсальной, а правовые нормы являются универсальными и единственно возможными, лежит в основе любого изучения правовой системы. Как только мы привносим евразийский тезис, у нас, образно выражаясь, уходит почва из под ног. Мы попадаем в систему языкового, философского, исторического, юридического анализа, к которому совершенно не готовы, к которому мы совершенно не приспособлены, начинается сфера интеллектуального хаоса.

Даже советское право, как разбирал Шмидт, очень сильно фиксировало римское право, хотя, конечно, это было не совсем римское право, потому что там присутствовало множество «инородных» элементов, таких, как классовая диктатура, классовое общество, диктатура пролетариата, партия, которая совершенно не была фиксирована в правовом пространстве. До какого-то момента ведущая роль коммунистической партии вообще не имела юридического статуса, она была очевидной по факту, но в юридической сфере она не была учтена, как и многие другие советские элементы. Поэтому не сосем корректно полностью отождествлять советскую модель с романо-германским правом или позитивизмом.

Евразийцы утверждают, что плюральная правовая система возможна, и не просто возможна, но необходима, она является исторически фиксированной на протяжении всей истории, вплоть до сегодняшнего дня. Из этого в области правоведения ставится фундаментальный вопрос: какие правовые системы могут существовать и существовали? Следует ответить на этот вопрос, а также сделать компаративное сравнительное описание этих систем, причем сравнивать не только с западноевропейской моделью, но и между собой. Эта компаративная система описаний дескрипций возможных правовых моделей является первой задачей евразийского правоведения. Задачей не то, что не выполненной, а задачей, ещё ни кем не поставленной.

У нас есть некоторые подходы к этому, и даже некоторые работы, например, по исламскому, иранскому праву. Ведь одно только иранское право на протяжении истории представляло собой потрясающее многообразие правовых сознаний, правовых норм, – на одном только протяжении периода после исламизации Ирана существовало 12 моделей разных и довольно оригинальных подходов, в которых есть элементы понятные и близкие нам, а и есть совершенно нам не знакомые.

То же самое, о чём мы говорим, сделал Гумилёв в исторической области с исследованием народов степи. Ведь если почитать западноевропейскую древнюю историю, то можно увидеть, что в ней упоминаются греки, римляне, затем кельты, и потом наступает средневековье. О наших же предках – о скифах, о гуннах, говорится очень мало и главным образом какие-то дикие вещи. Гумилёв же, пристально рассмотрев этот вопрос, обнаружил развитые цивилизации с величайшими достижениями. Т. о., как только мы отказываемся от одностороннего принципа подхода к изучению истории, философии или, как в данном случае, юридической дисциплины, мы попадаем в пространство колоссального свободного поиска, где в каждой точке Земли можно попасть цельны миры правового самосознания. Евразийство призывает к исследованию правового плюрализма без предрассудков, которые заранее его отрицают или рассматривают как некую дань тёмному прошлому, и одновременно к исследованию с неким благожелательным интересом.