В открытом обществе не предполагается диалога различных коллективных идентичностей, а предполагается рассеянье, диссипация всех форм коллективной идентификации – классовых, этнических, реликтовых или связанных с современностью – не важно – это есть проект глобализации и постмодерна. В нём участвуют постлюди, посткультуры, постгосударства. Это – постполитика, это – постэтнос, это – постпроект. И «открытость» эта, так же, как и «свобода», лежащие в основе представлений об Открытом обществе, имеет чисто отрицательный характер.
Liberty & Freedom
Джон Стюарт Миль так обозначил систему относительной дифференциации между концепциями «Liberty» и «Freedom»: в либерализме и вообще в Открытом обществе утверждается приоритет негативной свободы, то есть «свободы от», которая в английском языке определяется как «Liberty». То есть это – свобода от идентичности. «Freedom», то есть свобода некого позитивного созидательного утверждения любой коллективной идентичности или даже индивидуальной, рассматривается как некая метафизика, которая выносится за скобки в этой либеральной модели. Когда мы критикуем Открытое общество и либерализм, это не значит, что мы критикуем свободу. Мы критикуем исключительно негативную свободу, то есть свободу, которая лежит в основе либерализма, понятого по-милевски.
Открытому обществу, с точки зрения более широкой антропологии и политологии противостоит отнюдь не «Закрытое общество». И я полагаю, что мы, принимая, как позитивную ценность, в качестве антитезы открытому обществу – Closed society, Закрытое общество, попадаем в ловушку, которую подготовили нам наши противники. На самом деле то общество, которое мы защищаем, где сохраняется коллективная идентичность разного порядка – например, классовая идентичность модерна, и премодернистическая идентичность этноса (понятно, что этнос – это категория родоплеменной структуры, до премодернистическая) – это отнюдь не Закрытое общество. Это общество, открытое по-другому, открытое к другим реальностям. В частности, это общество позитивной созидательной свободы. Оно предполагаем огромную систему обменов – обменов энергиями, в частности – и элементами, составляющими идентичность, но только по другому принципу, по другой траектории. Поэтому я бы обратил внимание на асимметрию, которую стоит подчеркнуть, что Открытому обществу противостоит отнюдь не Закрытое общество, а по-другому открытое общество. Или, иными словами, общество, открытое к вертикальной экономии. Если здесь, в открытом обществе глобализма, Нового Мирового Порядка, предполагается свобода индивидуума от всех форм коллективной идентичности, то в альтернативном, традиционном, или даже, обществе модерна, но не постмодерна, предполагается иная форма открытости. Отсюда вывод – не следует противопоставлять, нагружать созидательным значением понятие Закрытое общество, иначе мы попадём в диалектику и дихотомию, которые достаточно лукаво и неадекватно нам навязываются.
Пространство и этнос
В кавказской теме мы сталкиваемся с двумя довольно разноплановыми вещами, которые сознательно или по невниманию путаются. Это пространственная стратегическая парадигма, связанная с контролем над пространством – это касается и Чечни, и Грузии, и России в южных регионах и вообще Кавказа, как территории, – и Кавказа как этнической реальности. Пространство и этнос, народ и территория – это крайне серьёзные темы, которые постоянно у нас смешивается. На самом деле и пространство, и народы, конечно, отражают какие-то более высокие индексы, более высокие признаки. Если говорить о геополитической характеристике кавказской проблемы, то она по закону геополитического дуализма, дихотомии – раскладывается на два принципа: идёт борьба Бегемота – сухопутного принципа, теллурократии – и Левиафана, морского талласократического принципа за контроль над промежуточными зонами. И никакого другого геополитического объяснение роли Кавказа не может быть, потому что в глобальной геополитической модели речь идёт о противостоянии сухопутного принципа, сегодня воплощённого в России с левиафаническим принципом, и морского принципа, воплощённого в Соединённых Штатах Америки, которые являются промоутерами глобализации и Открытого общества, за контроль над Кавказом, над территорией, которая всё более смещается в сторону хартлэнда. Эта пространственная стратегия не имеет никакого отношения к народам, но имеет отношение к некой исторической миссии.
Миссия России
Россия, безусловно, противостоит глобализации, выступает цитаделью сил модерна и премодерна по отношению к Соединённым Штатам Америки, которые являются апологетами постмодерна и Открытого общества. Но Россия выступает не с точки зрения Закрытого общества, а с точки зрения по-другому открытого общества. Россия не представляет собой какую-то этническую структуру, потому что в рамках Бегемота в данном случае действуют абстрактные геополитические силы, как не представляет собой никакой этнической спецификации англоскасонское морское могущество. Кавказ, безусловно, является зоной геополитического конфликта, Бегемота с Левиафаном – абстрактых, но, тем не менее, чётко дифинируемых геополитических сил, и здесь всё очень просто – мы – Бегемот – хотим расширить своё влияние на Юг и восстановить своё влияние на Кавказе, а так же продлить его в южном направлении; глобалистическая сила хочет оторвать от зон влияния России – как геополитического принципа, а не как национального государства – больше территории. Это то, что происходит в Грузии сегодня, то, что происходит в Чечне, в Карабахе – это всё имеет определённое геополитическое измерение.
Геополитическое столкновение этих двух сил происходит по живому. Это не абстрактная вещь. Оно происходит по народам, и эти народы, в данном случае, становятся разменной монетой большой геополитики. Сами же народы, как таковые, имеют идентификационные признаки, но там, где мы говорим об этносе, т.е. элементе премодерна и коллективной идентификации, связанной с премодерном, безусловно, – они стоят на стороне Бегемота, на стороне сухопутного начала, поскольку в идеале морского начала, на разных уровнях по разному, а в постмодерне уже окончательно – народа, как явления, уже не существует. Не случайно повсюду акцентируется понятие «права человека», забывая о том, что в декларации ООН написано о «правах народов». Именно права человека являются неким лозунгом глобализма, постмодерна и левиафанского начала. Народы же есть некая органичная форма идентичности, или некий коммунальный реликт, принадлежащий премодерну, имеющий продолжение в виде национальностей в модерне, но не имеющий никакого места в условиях постмодерна. Апелляция к этничности уже заставляет нас говорить о Евразии, это уже не глобализм. По своей идентификационной характеристике это уже не элемент постмодерна.
Но тем не менее, эта этническая идентичность и геополитические процессы, которые накладываются на неё – вещь не прямая. Между ними существует диалектика. К примеру, в случае чеченского конфликта мы видим противоречие между двумя разнопорядковыми силами, которые диалектически находятся в совершенно неадекватном противоречии. Россия, которая выступает с позиции защиты традиционного общества или модерна перед лицом постмодерна, вступает в конфликт с чеченским этносом, который сам по себе и является выражением премодерна в наиболее чистом виде. Получается так, что две родственные, но разноплановые силы находятся в жесточайшем конфликте. То же самое можно сказать о противоречиях между Россией и Грузией, которые, по сути дела, основаны на фундаментальном недоразумении, неправильно построенной модели соотношения пространственного и этнического, культурного и геополитического.
Realpolitik – Idealpolitik
Сегодня на повестке дня стоят действительно фундаментальные вопросы – народы, геополитика, культура, традиции, идентичность. И не разрешив их, не дав на них некий ясный, стройный, гармоничный ответ, мы не сможем перейти к политическому воплощению наиболее позитивных инициатив. В нашем мире, действительно, есть новые дисциплины. Мы немного, особенно последние тридцать лет в Советском Союзе проспали то, о чём думает мир, как он действует, и поэтому наша политика неожиданно оказалась в военном воплощении, в конфликтах, в международной сфере совершено оторванной от рефлексии, от мысли, от категорий. Сегодня real politic с определённым снобизмом оторвалась от ideal politic. Это неправильно. Такого не должно быть, да и никогда не было. Это то, в чём сказалась наша закрытость. Мы жили в советском обществе так, как будто бы ничего другого не существует. Это негативные аспекты связанные с закрытостью.
Россия является последним оплотом традиции в глобальном аспекте и в этом отношении, более традиционные аспекты Кавказа противопоставляются быть может немножко менее традиционным, но гораздо более значимым и более весомым евразийским аспектам российской геополитической стратегии. Найти между ними взаимопонимание, мне кажется, самая главная задача. Понять, что мы с одной стороны баррикад. То что нас разделяет с Кавказом, то, как воспринимаются русские на Кавказе – это, отчасти, верно, но глобально, переходя на уровень геополитики – это совсем не верно. Мы должны понять, что мы – русские – выполняющие свою геополитическую функцию, от которой мы, безусловно, не собираемся отказываться, и никогда не откажемся, но это должны понять и народы Кавказа, для того, чтобы поправить в конечном итоге и добавить, насытить глубинным этническим, традиционным содержанием нашу миссию. Ответом или формулой, которая бы все эти вещи сочетала, является евразийство.
Подготовлено на основе выступления А.Дугина на конференции "Глобализм и традиционализм как конкурирующие векторы в развитии этнических культур Кавказа".
