"Чеченский инструмент", обжигающий руку

Президент России положил формулу Дугина в основу "державной" идеологии

В политике, в политической среде морализаторство столь же бессмысленно, как проповедь семейных добродетелей перед аудиторией хихикающих девиц легкого поведения. Посему, оставим тему справедливости для другого раза и обратимся к теме политической эволюции державного (без всяких кавычек) курса Путина. С чего он начал и к чему пришел? Ответ на этот вопрос хорошо прослеживается по творчеству "главного геополитика России" Александра Гельевича Дугина.

"Каждому из нас по сердцу слова нашего Президента: Россия может быть либо великой, либо никакой", – сказал Александр Дугин, выступая на Всемирном Русском народном соборе, прошедшем 13-14 декабря 2001 года в Москве. Самое интересное здесь в том, что эту формулу, которую можно было бы считать квинтэссенцией столь долго изыскиваемой русской национальной идеи, придумал и неоднократно высказывал сам Александр Дугин, председатель политсовета Общероссийского политического общественного движения "Евразия". Именно так – "Россия может быть или великой, или никакой" – называлась одна из его статей.

Не требуется слишком много доказывать, что центральным стержнем всей "державной" политики Путина была Чечня, избранная в качестве беспощадно используемого инструмента для консолидации власти, которая досталась ему от разнузданной эпохи Ельцина. Главный идеолог евразийства и неутомимый публицист А. Дугин не так давно опубликовал статью "Серая зона" президента Путина", в которой отмечает:

"На Путина играл важнейший фактор: контраст. Прежние президенты – Горбачев и Ельцин – воспринимались широкими массами как национальная катастрофа, недоразумение, помешательство. Вся история ближайших предшественников Путина по власти была историей нескончаемых поражений, уступок, позора и распада. Государство и его геополитическое влияние съеживались на глазах. При Ельцине в Кремле воцарилось пьяное безумие, крысиная возня олигархов, полная девальвация державных ценностей. Путин на этом фоне был воспринят нацией как избавление, как переломный момент, как шанс. Русские любовались Путиным, даже не задумываясь над тем, что он делает, и делает ли он что-либо вообще. Собранный, трезвый, молодой, серьезный Президент – он занялся страной. О лучшем никто не мог и мечтать".

Можно бы мягко укорить Дугина и других "православных державников в чекистском галифе", что безнравственно и подло было делать чеченский народ окровавленным инструментом укрепления стремительно деградирующей империи, но мы договорились не читать моральных проповедей перед людьми определенного сорта. Мы просто констатируем факт.

А факт заключается в том, что "чеченский инструмент" стал обжигать державную руку. Военный костер, зажженный для прогрева холодеющей крови империи, стал с течением времени превращаться в общекавказский пожар. Более того, обжигающие искры этого пожара все чаще залетают в Москву и оставляют на ее улицах обугленные и разорванные на куски трупы. И Путину, в конце концов, пришлось заговорить голосом Левитана, тревожно возвещая, что "против нашей родины началась прямая интервенция".

Некоторые россияне, в том числе и "идеолог евразийства" Дугин, до сих пор сдержанно любуются своим "собранным, трезвым, молодым, серьезным Президентом", но уже задумываются над тем, что все-таки происходит. Так, Дугин в упомянутой выше статье, напомнив кое-какие происшествия в Чечне, встревожено вопрошает: "Через 2 дня после инаугурации Президента Путина на второй срок произошел зловещий взрыв в Грозном, унесший жизнь Ахмад-Хаджи Кадырова. Это было очень недоброе предзнаменование; как-то само собой подумалось, в вдруг Путину перестало везти?"

Дугин только вопрошает, но многие из "дорогих россиян" начинают глухо ворчать. Они так не договаривались. Восходя на кремлевский олимп, Путин подрядился "мочить в сортирах" чеченцев, а не их. Русские державники, по условиям игры, должны были только цементировать на чеченской крови российскую "национальную сплоченность" и беззаботно радоваться "возрождению державности", ценой за которую также должна была стать растерзанная в "маленькой победоносной войне" Чечня. Либералы считали, что заключили с Путиным негласный фаустовский пакт: мы не критикуем тебя за геноцид чеченцев, а ты оставляешь нам хотя бы иллюзию "прекрасного мгновения" демократии.

Ну ладно. Демократы в России напоминают собой ракушек, нарастающих на днище корабля во время плавания. Когда корабль приходит в родную гавань, ракушки счищаются и выбрасываются как мусор. С Путиным российский корабль вновь пришел в свою привычную, хорошо обжитую за века истории тоталитарную "гавань", и корабль, естественно, зачищен от демократического мусора. А что же с державностью? Как обстоят дела с реализацией девиза Александра Гельевича: "Россия может быть или великой, или никакой"? Велика ли ныне Россия?

Провалы в Чечне бегло отметил и сам Дугин, и даже сподвигся на кощунственное предположение, что "Путину перестало везти". Не лучше обстоят дела и в других секторах державного хозяйства. В бывших советских республиках Средней Азии прочно обосновался заокеанский супостат. Про Прибалтику мы вообще скромно умолчим. В Закавказье тоже вовсю хозяйничают акулы империализма. В Украине кремлевская державная политика трещит по всем швам – бессилен оказался даже хитроумный Глеб Павловский с его "политтехнологиями". Что говорить про Украину, когда даже крохотная Абхазия, явочным порядком рассматриваемая в Москве как заурядный район в составе Краснодарского края, создал для Путина серьезную головную боль, отказываясь назначать президентом московского протеже.

Но у Дугина есть в запасе еще одна приманка для обожаемого Президента – большевизм. Что с того, что этот самый большевизм стоил только русскому народу (ради которого, вроде бы, и ворочает своими гениальными геополитическими извилинами Александр Гельевич) десятков миллионов жертв и небывалого со времен фараонов рабства! На это у Дугина уже готов ответ. Он пишет: "Величие предполагает масштаб и жертву. Брезгливо отворачиваясь от большевистских эксцессов, мы унижаем наш национальный дух, приземляем нашу огненную мечту. Даже страшные, чудовищные ошибки наши – стократ прекрасней не нашей умеренности". Вот так.